Сатанинский смех

Однако, подобно многим другим, гораздо менее красноречивым людям, все, что он смог написать, было:
“Я люблю тебя и всегда буду любить. Забудь и прости человека, который обожает тебя и подписывается навсегда. Жан”.
Утром он встал и поехал верхом к замку Граверо. Поездка заняла у него довольно много времени, потому что все дороги были забиты крестьянами и бродягами. При виде его богатой одежды они начинали ворчать:
– Аристократ! Придет время, и мы покончим с такими, как ты!
Однако враждебных действий по отношению к нему не предпринимали. Это еще было впереди. У слуги, открывшего ему дверь, было белое от страха лицо. Он немного успокоился, узнав Жана.
– Что случилось? – спросил Жан. – У тебя такой вид, словно ты увидел призрак…
– Люди, господин, – прошептал дворецкий, – они становятся опасными. Уже были угрозы. Мой хозяин не очень популярен в окрестности. Благодарение Богу, госпожа так добра. Они ее обожают. Боюсь, на нас уже напали бы, если бы не она… Она в маленькой гостиной. Заходите, господин, она всегда говорит, чтобы я не беспокоился и не докладывал о вас.
Жан Поль прошел в маленькую гостиную. На звук его шагов две женщины поднялись с кресел и обернулись к нему. Тереза… и Николь!
Святой Боже, всхлипнул Жан в глубине сердца, почему она оказалась здесь сегодня?
– Жан! – воскликнула Тереза. – Я так рада, что ты приехал… Мы… мы так напуганы…
– Почему? – выговорил Жан, не в силах оторвать глаз от лица Николь.
– Августин, кучер, – ответила Тереза. – Николь говорила мне, что это он… повредил твое лицо. Он ушел из замка и примкнул к народу. Теперь он подбивает их против нас. Они пока еще ничего худого не делали, но до нас доходят угрозы…
– А что с вашим домом? – спокойно спросил он у Николь.
– Пока ничего, – пролепетала она.
Жан почувствовал, что дрожит. Странно, подумал он, она всего-то произнесла два слова – “пока ничего”, а во мне словно кости размягчаются…
– Думаю, вы преувеличиваете опасность, – улыбнулся он. – Я знаю здешних жителей. Они хорошие люди, многие из них мои друзья…
Он умолк, заметив, как расширились синие глаза Николь, и чувствуя, как они изучают его лицо. С того места, где он стоял, он видел, как расслабился ее рот, слышал ее учащенное, прерывистое дыхание. А когда он взглянул на нее, то увидел в ее глазах немыслимое желание.
И с тобой происходит то же самое, с горечью подумал он. Господи, помоги нам обоим…
– Жанно, – спросила она, и голос ее был высок, напряжен, полузадушен, – зачем ты приехал?
– Чтобы проститься, – ответил Жан.
Она не сдвинулась с места и ничего более не произнесла. Но на расстоянии десяти футов Жан видел страдание на ее лице, видел, как затуманились слезами ее глаза, видел, как она покачнулась, как вперились ее глаза в его, не моргая, говоря ему все то, для чего не нужно слов, то, что стоит за словами, выше их…
– Николь, – выдавил он, – пожалуйста, я…
– Бога ради! – всхлипнула Тереза. – Подойди и поцелуй его! Не стой так!
Мгновение спустя Николь была в его объятиях, целовала его лицо, шею, его глаза своими мягкими влажными губами, прижималась к нему, и отстранялась, и вновь припадала, и он ощущал ее соленые слезы.
Он нашел ее рот и стал ласкать губами, чувствуя, как двигаются ее губы, выдавливая приглушенные слова:
– В Париж… я знаю… Тереза сказала мне… чтобы заседать в Генеральных Штатах… но, Жанно, Жанно… я не могу… я не перенесу…
Он прервал этот поток всхлипывающих слов, прижав ее рот с такой силой, которая смела всю нежность, и весь мир завертелся над их головами, исполненный ужаса, чувства утраты, яростью и мукой, пока до него не донесся полузадушенный вскрик Терезы “О, Боже!”, и он освободил Николь и отступил назад.
– Так… так будет лучше, маленькая Николь, – пробормотал он. – Если я останусь здесь, около тебя…
– Я погублю тебя, – просто сказала она. – Мы погубим друг друга.
Она смотрела на него ясными глазами.
– Ты должен ехать, – медленно произнесла она. – Я это понимаю. Страну нужно спасать, и только ты и люди вроде тебя могут сделать это. Но скажи, что вернешься ко мне… скажи это… Нет, нет! Не говори мне о Жюльене! Он на самом деле такой, как говорила тебе Тереза, добрый, хороший и рассудительный… Слишком рассудительный, по-моему, потому что держится за женщину, которая не хочет его. Он отпустит меня, если только ты вернешься ко мне, Жанно… Скажи мне, что вернешься, скажи мне!
– Но как? – спросил Жан. – Как он может сделать это, Николь? Ты вышла за него замуж по своему согласию, ваш брак освящен церковью. У вас дети… Нет никаких оснований для аннулирования брака. Знаешь, как он может освободить тебя, Николь? Только одним путем. Если он умрет. Ты этого хочешь, Николь? Отвечай! Хочешь?
Она посмотрела ему в глаза.
– Да! – яростно выкрикнула она. – Ради тебя, да!
– Николь! – с трудом выдохнула Тереза.
Николь полуобернулась к ней.
– Прости меня, – прерывающимся голосом произнесла она, – я хотела бы сказать, что не это имела в виду. Но я именно это хотела сказать… в тот момент, да. Это жестоко, ужасно жестоко, хуже не бывает. Но понимаешь, Тереза, дорогая, когда дело касается Жана, я уже не отличаю хорошее от плохого. Я не отличаю день от ночи, не знаю, который сейчас час или даже какой год… Знаю только, что хочу его и когда он уедет, я на самом деле умру, но не сразу, а дюйм за дюймом, медленно, на протяжении месяцев, наверное – пока не умру вся.
Она посмотрела, на Жана, и слабая улыбка затеплилась сквозь слезы на ее лице.
– Только едва ли я и тогда обрету мир, мой любимый. Мне кажется, я стану призрачной женщиной из легенд, которая ищет дорогу при лунном свете, заламывая свои призрачные руки, несомая ветром, призывая тебя… Ты услышишь меня, мой Жан? Ты придешь ко мне в конце концов в царство мертвых оплакивать меня?
– О, Боже! – простонал Жан.
– Уезжай, – бормотала она, – уезжай, мой Жанно, выполни свой долг. Прославь Францию и себя… и меня. Иначе мы не можем поступить, и мы оба это знаем. А теперь поцелуй меня, Жанно, быстро, и уезжай.
Она долго стояла неподвижно после того, как он вышел. Потом очень медленно обернулась к Терезе. Но слова ее были обращены не к подруге.
– Да, – шептала она, – прославь меня, мой Жан. Ибо, думаю, я вскоре обрету право числиться среди тех, кто умер за Францию. Разве я не вырвала сердце из груди и не отдала Франции дыхание, надежду… саму жизнь?
Необходимости спешить не было, но Жан возвращался к Вилле бешеным галопом. Он
подгонял коня хлыстом и шпорами, пока у того не стали заплетаться ноги. И это он, который всегда относился к животным хорошо. Постепенно его настроение изменилось – гнев перешел в нечто похожее на примирение, и это оказалось для коня спасением, потому что иначе Жан загнал бы его.
На следующий день он уже сидел в дилижансе, увозившем его в столицу. Жан Поль Марен был совершенно уверен, что эта глава его жизни закрыта навсегда.
А новая открывается, с радостью думал он, сидя вместе с господином Ревельоном, известным фабрикантом обоев, на веранде кафе Шарпантье у Нового моста. Он познакомился с Ревельоном вскоре после своего приезда в Париж. Фабрикант счел заказ на обои для квартиры депутата Генеральных Штатов достаточно важным, чтобы уделить внимание депутату лично.
Жан обнаружил, что суетливый фабрикант ему очень нравится. Господин Ревельон был воплощением доброты. Самому последнему из своих рабочих он платил двадцать пять су в день – неслыханная в Париже заработная плата. Всю страшную прошлую зиму он держал на работе все триста пятьдесят человек и платил им заработную плату полностью, хотя в действительности они отрабатывали ее едва ли наполовину. Либерал и филантроп, он был избран в коллегию выборщиков округа Сент-Маргерит. Чем-то он напоминал Жану отца. Да, решил про себя Жан, он мне определенно нравится…