Гонители

В юрту приволокли караульного. Он трясся от страха и твердил одно:
«Не видел. Не знаю». Вне себя от злости, приказал отрубить ему голову. Но неожиданно вмешалась мать. Она подошла к нему, строго сказала:
– Не казни парня. Он не виноват. Я знаю настоящего виновника.
– Кто он?
– Это я скажу тебе одному.
Он велел всем выйти из юрты.
– Из ямы Чиледу освободила я.
Не поверил. Усмехнулся, не разжимая губ.
– Ты скрутила руки воину?
– Я просто приказала выпустить… Руки связали уж потом, для отвода глаз.
– Почему ты это сделала, мать? Зачем вмешиваешься в мои дела?
– Ты был с ним несправедлив. Тебе тяжело, сын, я знаю. Но не ожесточай своего сердца. Жестокость всегда оборачивается против того, от кого исходит. Что дашь людям, то от них и получишь.
Взгляд матери был строг и требователен. Давно уже она не говорила с ним так.
Разговор оставил на его душе смутное беспокойство. Много раз он ловил себя на том, что меряет свои поступки глазами матери, и это сердило его.
Человек не вольный в своих поступках – раб. А разум раба сонлив и немощен.
Тэмуджин нутром чуял: затишью больше не быть. Снова над степью ходят тучи. Они не рассеются, не оросив травы кровавым дождем.
В эту тревожную пору в кочевье Тэмуджина неожиданно пришел Ван-хан с сыном и четырьмя нойонами. На старого хана и его спутников страшно было смотреть. Одежда износилась в прах, висела клочьями, истрепанные гутулы обвязаны ремнями.
– Ты ли это, хан-отец?
На худой, морщинистой шее Ван-хана часто билась синяя жилка, глубоко запавшие глаза заблестели. Но он справился с собой, пригладил седые всклокоченные волосы.
– Я пришел к тебе обессиленным, имея только то, что на мне. Скажи сразу, поможешь ли мне, или я должен уйти отсюда ни с чем, как уходил от других владетелей? – Горечь и ожесточение звучали в его голосе.
– Излишне об этом спрашивать, хан-отец! Разве не столь же ничтожным я представал перед тобой? Ты принял меня и возвысил. Видит небо, я сделаю то же самое!
Ван-хан успокоенно кивнул головой, с презрением глянул на своих нойонов.
– Иного я не ждал от тебя, сын мой Тэмуджин. И все же… Многое пришлось пережить и понять за это время. Все мои надежды были растоптаны… Сын Нилха-Сангун, запомни этот день. Когда бог призовет меня и займешь мое место в улусе, не забывай, что сделал для нас хан Тэмуджин.
– Отец, улус сначала надо отбить у Эрхе-Хара…
– Отобьем, Нилха-Сангун, – сказал Тэмуджин. – Но не сразу. Нам сейчас нельзя идти на Эрхе-Хара.
– Почему? – насторожился Ван-хан. – Найманы ушли.
– Но есть еще и меркиты. Едва мы ввяжемся в войну с твоим братом, они будут здесь. Разграбят все мои курени. Я думаю, не нужно ждать, когда они придут. Надо ударить на них.
Нилха-Сангун заерзал на месте.
– Ты возьмешь нас в поход и дашь под начало отца сотню воинов…
– Тангуты были щедрее, они давали хану три сотни, – пробормотал Арин-тайчжи.
Тэмуджин понял, что они его подозревают в неуважении к Ван-хану, в хитроумии. Рассердился:
– Резвость языка не всегда говорит о резвости ума. Я бы в войске хана-отца стал сражаться даже простым воином. Но я не сделаю хана-отца сотником. В моем улусе ваш Джагамбу со своими людьми. Возьми их, хан-отец, под свою руку. Дальше. Из десяти лошадей одну, из десяти волов одного, из десяти овец одну – такой хувчур [4] я налагаю на свой улус. И все это даю тебе, хан-отец. Ты можешь идти со мной на меркитов, но можешь и не ходить.
Однако все, что будет там добыто, – твое. Сразу после этого мы возьмемся за Эрхе-Хара.
Хан чуть не прослезился. Но его сын все-таки остался чем-то недоволен. Глупый человек!
В степи едва зазеленела трава, отощавшие за зиму кони еще не отъелись, а Тэмуджин уже повел своих воинов в поход. Он рассудил, что в эту пору Тохто-беки не ждет нападения. А застать врасплох – значит победить. Об этом он никогда не забывал.
Его нойоны снова не очень-то обрадовались походу. Но вслух возражать никто не решался – всем была памятна горькая участь Сача-беки, Тайчу и Бури-Бухэ. В этом походе он понял, что люди в воинском строю – его люди.
Любого из них он мог послать на смерть. Только тут, в седле, он чувствовал себя настоящим ханом, владыкой жизни своих людей. Вот если бы и в дни мирной жизни было так же…
Все получалось, как он и ожидал. Меркитские курени только что перебрались на летние кочевья. Люди, измученные зимними холодами, радовались теплу, свежей зелени, были ленивы и неосмотрительны. Три первые куреня он захватил без всякого сопротивления. Но дальше дело пошло труднее. Меркитские воины начали быстро стягиваться в тугой кулак. За каждый курень приходилось сражаться с возрастающим ожесточением.
Идти дальше было опасно. И хотя добыча, попавшая в его руки, оказалась невеликой и не шла ни в какое сравнение с тем, что захватили когда-то у татар, он благоразумно повернул назад.
Провожая его, вдали на холмах маячили всадники. Тэмуджин послал к Тохто-беки пленного меркита.
– Передай своему нойону: слышал я, что когда-то мой отец Есугей-багатур попортил тебе, Тохто-беки, шею. Я довершу то, что начал мой отец, – вернусь и сниму твою криво сидящую голову! Жди меня.
Меркит уезжал на куцей хромоногой лошадке, колотил ее пятками в бока, со страхом оглядывался, а вслед несся хохот, свист воинов, смех нойонов.
К Тэмуджину подъехал Нилха-Сангун, спросил:
– Ты не забыл, что вся добыча принадлежит моему отцу?
– Тебе велел напомнить о добыче отец? – сузил глаза Тэмуджин.
– Я, кажется, могу спросить и сам.
Спросить-то он, конечно, мог. Но эти расспросы раздражали Тэмуджина.
Нилха-Сангун раньше был неплохим человеком, добродушным, покладистым, но за время скитаний по чужим владениям сильно изменился, стал беспокойным, недоверчивым, въедливым и все норовил подменить собою отца.
– О добыче и о другом я хотел бы поговорить с ханом-отцом.
– Он сейчас среди воинов Джагамбу…
Это надо было понимать так: хочешь поговорить – поезжай. Хотя ты и хан, и победитель, но не отцу искать встречи с тобой. Тэмуджин опустил руки, начал пригибать к ладоням пальцы – раз, два, три, четыре…
– Нилха-Сангун, я хочу отблагодарить хана-отца перед лицом своих воинов. Позови его сюда.
Сын Ван-хана медлил. Его круглое, щекастое лицо (когда вернулся из скитаний, был худ и бледен, но быстро набрал тело) стало хмуро-задумчивым, должно быть, он решал, правильно ли будет, если отец поедет на зов Тэмуджина. Смотри, какой!.. Тэмуджин снова начал загибать пальцы, но небо вразумило Нилха-Сангуна, он повернул лошадь, поскакал назад, к воинам Джагамбу.
Боорчу и Джэлмэ, слышавшие весь разговор, всяк по-своему оценили сына Ван-хана.
– Гордец! – бросил немногословный Джэлмэ.
– Моя бабушка говорила о таких: мерин, все еще думающий, что он жеребец! – сказал Боорчу.
Они судили о сыне Ван-хана слишком уж вольно, по-доброму Тэмуджину следовало пресечь такие речи, но он промолчал.
Ван-хан подъехал вместе с Нилха-Сангуном, Джагамбу и своими нойонами.
Тэмуджин велел остановить войско, построить его в круг. В середину круга въехал вместе с Ван-ханом.
– Мои верные воины! Я водил вас на злокозненных татар – мы сокрушили их. Я повел вас на меркитов, и они бежали в страхе. Однако было время – я держал в руках не разящий меч, а обломок железа для выкапывания корней.
Мое имя и моя жизнь исчезли бы в безызвестности, но нашелся великодушный человек, который посадил меня на коня, вложил в руки оружие, поддержал отеческим словом. Этот человек – Ван-хан. Воины и нойоны, настал день, когда я могу за добро воздать добром, возместить хотя бы малую долю того, что получил от хана-отца. Всю добычу я отдаю Ван-хану.
Воины молчали. И он понял, что воинская добыча принадлежит не только ему. Всяк должен был получить свою долю – таково древнее привило. Он грубо, неосмотрительно нарушил его, и это могло плохо сказаться на его будущем. Отыскал глазами Боорчу и Джэлмэ. Но советоваться было некогда.