Повеситься в раю
Владимир Карлович вспомнил о вчерашней «пятиминутке». Пятиминутками в больнице традиционно называются утренние собрания врачей, которые длятся примерно часа полтора. Так вот, на вчерашней «пятиминутке» Михаил Иосифович, заведующий отделением, говорил следующее: «В первую очередь мы должны передать больному нашу уверенность в его выздоровлении. Но вы, наверное, замечали, что, когда мы слишком долго беседуем с проблемным больным, наша уверенность может, увы, пошатнуться, а на подсознательном уровне больной замечает всё. Вы слегка усомнились, а больной на уровне своего подсознания уже прочёл свой приговор».
Это он намекал Владимиру Карловичу на его длительные беседы со студентом-химиком, и Владимир Карлович не стал вступать в дискуссию со старым опытным врачом – тот был, конечно, отчасти прав. Мы должны подавать больному какую-то надежду, даже если знаем с точностью: плюс-минус один год, что будет происходить с больным. Пять лет – и полная деградация. Владимир Карлович уважал своего старшего коллегу. Михаил Иосифович за свою психиатрическую практику, очевидно, видел много человеческих трагедий, и сейчас он учил молодого врача, как нужно проходить мимо трагедии. Хирург не сможет работать, если будет «чувствовать» боль пациента. Психиатр, так же как и хирург, должен быть безжалостным. Всегда должна быть дистанция между психиатром и больным. Но какая? У многих она такая же, как дистанция между социально адаптированными людьми и вонючими бомжами, лежащими на скамейках.
«Где же ты, мой дорогой, оступился? Где перешагнул запретную грань разума, перешагивать через которую, не позволено никому, – задавал себе вопросы Владимир Карлович. – Современная психиатрия научилась хорошо скрывать своё невежество. Мы можем влиять на физиологические процессы организма, но лечить душу медикаментами – это, по сути, те же средневековые методы, когда изгоняли бесов подручными средствами. Это тоже были своего рода научные методы. Были больные и были врачи – приходилось лечить или делать вид, что лечишь.
Если в компьютере «сошла с ума» какая-нибудь программа – нужно пригласить системного администратора. Он придёт, включит компьютер, пощелкает клавишами, похмыкает что-то себе под нос, скажет: «понятненько!», достанет из своей сумки нужный диск и исправит программу.
А если вместо этого дикари будут устраивать жертвоприношение перед монитором, а системный блок поливать настоем из целебных трав, то пользы от этого будет очень мало.
Психиатры действуют так, как будто знают «систему», но на самом деле мы ничего не знаем, мы и есть те самые дикари!
Как невежественно человечество! Через сколько времени мы действительно научимся лечить психически больных? Через сто, двести, тысячу лет? Или больше? Может быть, во вселенной где-то и есть высший разум, но человечество никто ничему не учит. Мы до всего доходим сами. Если бы существовал «Бог отец», то он должен был бы как-то озаботиться обучением своих «сыновей и дочерей». Однако этого не происходит. Где он, высший разум? Что-то не наблюдается! Может быть, среди богов тоже есть алкоголики, которые бросают своих детей на произвол судьбы?»
Был вечер воскресного летнего дня. Владимир Карлович дежурил в отделении больницы. Сидя в своём кабинете, он пил свежезаваренный чай с жасмином.
«Какие странные мысли приходят мне сегодня в голову. К чему бы всё это? Может, рассказать завтра на „пятиминутке“ о своих размышлениях? – улыбнулся Владимир Карлович. – „Было бы очень забавно. И всё-таки, если бы пришёл вдруг „системный администратор“, какой метод лечения он применил бы к этому больному? Наверно, это был бы какой-то препарат – продукт таких технологий, которые нам и не снились!“
Он допил чай, подошёл к окну и привычно сложил руки на груди.
«Даже манера складывать руки и поджимать губы у него та же, что и у меня», – вспомнил Владимир Карлович.
БОЛОТО АДОВО
Депрессия – это такое состояние, когда всё время скользишь, скатываешься к пропасти, и во всём мире нет ничего привлекательного, за что хотелось бы схватиться, чтобы удержать падение. Альфред перевернул страницу книги и поймал себя на том, что абсолютно не помнит того, что он только что прочитал. Он читал, но содержание книги не имело для него никакого значения, так же как и весь мир. Можно было начинать сначала, узнавались бы прочитанные места, но в голове опять ничего бы не задерживалось.
Он положил книгу на живот. Для художника депрессия в первую очередь означает, что из бесчисленного множества зрительных образов на холст нечего положить. Стоящего ничего нет. Любой выбор отвратителен.
Если весь мир вокруг тебя – ужасающая дрянь, то, естественно, что ни напишешь, будет всё той же ужасающей дрянью. Замыслы рассыпаются, текут, и не на чем остановиться. Тошнит от всего, физически тошнит. И кружится голова. Периодически вспоминается фраза из библии: «Если же соль земли потеряет силу, то чем сделать её солёною?» Нечем.
Это состояние можно сравнить ещё и с состоянием человека, погружающегося в болото, когда вокруг никого нет и надежд на спасение никаких.
Здесь, в больнице, тебя накачивают транквилизаторами, ты живешь в сноподобном состоянии, и никакой ясности в голове. Погружение в болото вроде бы должно замедляться, но на самом деле оно становится более гадким и отвратительным – вот и вся разница. Погружаясь в болото, ты ещё и смотришь отвратительные сны. Вот он – ад на земле!
Окидывая мысленным взором свою жизнь, жизни близких ему людей, Альфред подумал, что эта жизнь и есть на самом деле ад. Он ощутил свою беззащитность и беззащитность каждого человека перед этим миром. Вне зависимости от того, что думает человек, во что верит, на что надеется – он беззащитен. И всё, что есть у каждого человека то, что он любит и чем дорожит, будет в этом мире безжалостно раздавлено и уничтожено. И не останется ничего!
Люди подобны животным, которых везут на бойню. Они могут смеяться, шутить, делать глупости, с юмором ко всему относиться… Но всех везут на бойню! И нет от этого никакого спасения. И нет никакой возможности защитить от этого ада хотя бы одного человека. Каждый встретится с адом лицом к лицу. Каждый сам поймет, что находится в аду. Смерть ожидает каждого, и наивно полагать, что смерть – это всего лишь мгновенная и безвозвратная потеря сознания и памяти. Смерть человека – это гибель вселенной.
Альфред вспомнил рассказ матери об одной школьной подруге. Однажды к матери пришла старушка. Мать не сразу вспомнила свою школьную подругу, ведь в последний раз они встречались, когда им было всего по одиннадцать лет. Эта старушка большую часть жизни провела в сталинских лагерях и как-то осталась живой. Она была дочерью какого-то священника. Из всех рассказов об ужасах этой жизни Альфред запомнил про то, как в присутствии этой девочки, после того как увезли её мать и отца, по приказу следователя были методично уничтожены все вещи, которые были в квартире.
Учебники, школьные тетради, тарелки, мебель, иконы, портреты, фотографии, куклы, детские игрушки, туфли…. Разрезано пальто матери, разорваны ботинки отца. В квартире были варварски уничтожены все вещи, и следователь с маниакальным упорством заставлял девочку смотреть, как уничтожается каждая вещь.
Распиливались кастрюли, гвоздодёром выламывались клавиши пианино. Она запомнила лицо до смерти перепуганного участкового врача, который приводил её в сознание, холод от форточки, запах нашатырного спирта.
Она стоит голая посреди этого разгрома и непослушными руками развязывает бант и выплетает синюю ленту из косички. Лента была на кусочки разрезана самим следователем. Следователь, взяв её за подбородок, чеканя каждое слово, произносит: «У тебя никого нет и ничего нет. Ты никто и ничто! Сейчас мы поедем убивать твою мать и твоего отца!»
Из всех, кого эта старушка знала до ареста, она смогла найти только свою школьную подругу – мать Альфреда. Мать рассказала Альфреду эту историю, когда Альфред был уже взрослым, а эта старушка, школьная подруга матери, давно умерла. Несколько лет назад умерла и мать Альфреда, но Альфред на всю жизнь запомнил хрупкую девочку, развязывающую синий бант.