Невеста Борджа
Вздохнув поглубже, чтобы успокоиться, я приняла решение и свернула на ближайшей развилке. И сразу же разглядела каменную скамью под оливой, и что-то темное шелохнулось на фоне светлого камня — силуэт человека.
Чезаре. Мне хотелось закричать, словно девчонке, и кинуться к нему, но я заставила себя идти медленно и царственно: он и сам не захотел бы иного.
Он тоже был одет в черное и весь, кроме лица и рук, сливался с ночной тьмой.
Он ждал, высокий и величавый, пока я подойду к нему — а потом мы отбросили всякую сдержанность. Я не знаю, кто из нас сделал первое движение. Возможно, это произошло одновременно, но я не почувствовала никакого промежутка времени между тем моментом, когда я шагнула к Чезаре, и тем мгновением, когда моя вуаль полетела в сторону и мы слились в объятиях — губы с губами, тело с телом — так крепко, что мне почудилось, будто я растворяюсь в его плоти. Жар этих объятий был так силен, что, если бы не наши сплетенные руки, я рухнула бы без чувств.
К моему смятению, Чезаре оторвал меня от себя.
— Не здесь, — хрипло произнес он. — Ты не какая-нибудь кухонная девка, чтобы брать тебя в грязи. Доверься мне, я все устроил. Мы будем в безопасности.
Я снова накинула на себя вуаль. Чезаре взял меня за руку и уверенным шагом двинулся вперед; он хорошо знал дорогу. Он повел меня вдоль задней части дворца, к неохраняемому входу, ведущему в какой-то незнакомый коридор. Коридор привел нас к тяжелой деревянной двери, за которой обнаружился еще один коридор, длинный, недавно построенный, грубо отделанный и никак не обставленный. Он явно был устроен лишь для того, чтобы предоставить кому-то возможность незаметного прохода, и ни для чего иного. Факелы на стенах освещали нам путь.
Вскоре мы добрались до очередной двери, и Чезаре отворил ее эффектным жестом. Я озадаченно нахмурилась. Мы очутились в приделе церкви, старинном и изысканно украшенном. На алтаре мерцали обетные лампады; рядом с алтарем стоял папский трон, за ним — сиденья для кардиналов.
Губы Чезаре изогнулись в улыбке.
— Это Сикстинская капелла, — сказал он, помогая мне перебраться через порог. — Мы в соборе Святого Петра.
От изумления я приоткрыла рот, и вуаль скользнула мне по губам. Так значит, это был тот самый проход, по которому его святейшество проходил во дворец Святой Марии.
— Пойдем, — позвал меня Чезаре.
Мы быстро прошли через придел, потом через собор и соседние залы Ватикана. На пути нам не встретилось ни единого стражника: Чезаре постарался обеспечить нам уединенность.
Он привел меня в покои Борджа — я узнала их по празднеству, проходившему прошлым вечером; от мысли о том, что я нахожусь совсем рядом с Папой, мне сделалось слегка не по себе. К счастью, Чезаре повел меня в другую сторону и наверх по лестнице. Наконец мы добрались до неохраняемых покоев, и Чезаре распахнул передо мною дверь.
— Я привел тебя в собственную постель и отослал слуг до утра, — сказал он, закрывая за нами дверь. — Как надолго ты захочешь здесь остаться, зависит только от тебя, мадонна.
— Навсегда, — пробормотала я.
Чезаре упал передо мною на колени, обнял меня за ноги и уткнулся лицом в мои юбки.
— Лишь скажи, что ты хочешь этого, Санча, и я сложу с себя священнический сан! — с пылом произнес он. — Отец хочет, чтобы я стал Папой, и потому мне пришлось стать кардиналом, но по складу натуры я не гожусь для этого. Его святейшество выполнит любую мою просьбу. Он аннулирует твой брак с Джофре. Ты, конечно же, знаешь, что твой муж на самом деле не сын ему…
Джофре — не сын Папы? Это открытие вызвало страх в каком-то дальнем уголке моей души, и эта маленькая, обособленная, замкнутая часть души отнюдь не поразилась, услышав предложение Чезаре, и более того, отчаянно пожелала принять его.
— Тогда кто же он? — прошептала я.
— Единственный законнорожденный ребенок моей матери Ваноццы и ее мужа, — с улыбкой отозвался Чезаре.
Я заколебалась. Мне представилось, что мы с Чезаре можем свободно любить друг друга, можем растить наших детей… Но мы с Джофре были женаты, и свидетелями при физическом осуществлении брака были мой собственный отец и один из кардиналов Борджа. Нет никакой возможности его аннулировать.
Я приложила пальцы к губам Чезаре, останавливая поток слов.
— Брак был засвидетельствован, и его не отменишь, — сказала я. — Но сейчас не время говорить о будущем. Веди меня на свое ложе.
Чезаре принял мое решение. Он встал и, продолжая держаться ко мне лицом, повел меня к себе в спальню.
Ставни были заперты, но комнату освещало двенадцать свечей в золотых подсвечниках, расставленных по разным уголкам. На стене я заметила неоконченную фреску с языческим сюжетом; кровать была накрыта покрывалом из темно-красного бархата. На полу лежали шкуры, а на резном прикроватном столике стоял кувшин с вином и два золотых кубка, инкрустированных рубинами. Это была спальня принца, а не священника.
Я была готова улечься навзничь и задрать юбки для быстротечного соития, как я привыкла с Джофре. Но когда я подошла к кровати, меня остановил голос Чезаре:
— Санча, можно, я увижу тебя такой, как тебя сотворил Господь?
Я сдернула вуаль и повернулась к Чезаре. Эта просьба удивила меня. Я едва не дрожала от нетерпения и теперь заметила, что губы Чезаре тоже дрожат. Взгляд его был напряженным, почти безумным, но голос и манеры оставались осторожными и тактичными.
Решившись, я вскинула голову.
— Только если ты ответишь мне тем же.
В ответ Чезаре сбросил рясу; под ней обнаружились черный камзол из чередующихся полос черного атласа и бархата, черные штаны и кинжал на поясе — наряд знатного римлянина. Двигаясь быстро и изящно, он снял сначала туфли, потом камзол, обнажив мускулистую грудь с редкими черными волосами; Чезаре был худощав, и, когда он стягивал с себя штаны, его ключицы и ребра отчетливо вырисовывались под кожей. Справившись с одеждой, он выпрямился и застыл, послушно позволяя разглядывать себя.
Я с трепетом уставилась на него. Никогда еще я не видела полностью обнаженного мужчину. Даже заботившийся о моем удовольствии Онорато никогда не снимал рубаху во время наших развлечений и лишь приспускал штаны. Джофре тоже никогда не снимал камзола, кроме как в первую брачную ночь — обычай требовал, чтобы в эту ночь мы оба были нагими, — да и штаны, насколько я помнила, он снял полностью лишь однажды. С Джофре мы ближе всего подходили к наготе в ночи наподобие сегодняшней, когда я снимала платье и оставалась в одной сорочке. Но даже и тогда наше соитие происходило под покровом одежды.
И вот передо мной стоял Чезаре, нагой и великолепный. Взгляд мой оказался прикован к тому месту меж его ног, где из зарослей черных как смоль волос поднимался его мужской орган, недвусмысленно устремленный в мою сторону. Он был больше, чем у Джофре, и я протянула руку, желая прикоснуться к нему.
— Подожди, — прошептал Чезаре.
Он зашел мне за спину и, действуя, словно умелая горничная, принялся отвязывать мои рукава. Я сбросила их и рассмеялась, охваченная внезапным ощущением свободы, а потом принялась ждать, пока он расшнурует корсаж.
Когда с этим было покончено, я сбросила платье на пол и перешагнула через него. Какая же это тяжелая ноша — одежда! Я уже готова была стянуть нижнюю сорочку через голову, но тут Чезаре заговорил снова.
— Встань перед подсвечником — вот сюда. — Он склонил голову набок; его темные глаза сияли восхищением. — Она просвечивает насквозь, и ты выглядишь, словно ангел в облачной дымке.
Я фыркнула, стянула сорочку и швырнула ее на пол.
— В постель!
— Нет, — возразил Чезаре, настойчиво, словно художник, требующий, чтобы произведение искусства оценили по заслугам. — Стоит лишь взглянуть на тебя, — выдохнул он, — и уже невозможно усомниться в мудрости Господней.
Я улыбнулась — отчасти отвечая на его восхищение, отчасти из тщеславия. Я все еще была молода и не выкормила ни одного ребенка; моя грудь — Онорато называл ее совершенной — была высокой, упругой, не слишком большой и не слишком маленькой. Я знала также, что у меня красивый изгиб бедер и что я не слишком тощая.