Знамя любви

Когда солнце начало снижаться, и казаки, насытившись мясом, примолкли, Пугачев подошел к Казе.
– На-ка, ты ищо не снедала, – сказал он, но Казя отказалась от полоски обугленного на костре мяса.
Он присел рядом с ней и грубовато поблагодарил за то, что она спасла ему жизнь. Потом он спросил, откуда она родом.
– Ты гуторишь малость не по-нашему. Она объяснила.
– Так ты из ляхов, – он посматривал на нее искоса, из-под насупленных густых бровей.
– И что, все польские паночки эдак пригожи? – Он засмеялся, увидев, что Казя покраснела.
– Эге, – сказал он, – ты точно баба, хоть и рубишь саблей, словно казак.
– Куда вы меня повезете?
– Домой, – сказал он – ежели на то будет Божья воля. В станицу Зимовецкую, аккурат на излучине Дона.
Он рассказал ей о своей станице.
– Мне придется там жить?
Он что-то проворчал, избегая ее взгляда.
– Выбор у меня небольшой, да?
– Похоже на то.
– Я буду ж-жить с тобой?
– Довольно расспросов! Да, я хочу, чтоб ты стала моей жинкой.
– А если я не хочу?
– Неволить не стану. Ты мне жисть сберегла, – он говорил отрывисто, и она ему верила.
Позевывая и почесываясь, проснулись дремавшие казаки. Пугачев лежал на спине, заслонив рукою глаза. Сквозь расстегнутый ворот его рубахи выбивались вьющиеся черные волосы. Казя взглянула на лодку, покачивающуюся около берега, потом ее взгляд упал на одного из казаков, который размашистым шагом подошел к связанным татарам. Он постоял рядом с ними, Уперев руки в бока и дружески улыбаясь, а затем носком сапога ковырнул песок и засыпал им лица беспомощных пленников. После чего, весело хохоча, вернулся к костру.
Казя подскочила к татарам и смахнула с их лиц песок.
– Ого, братцы, а у девки доброе сердечко, – засмеялся кто-то.
– Не дает татарву в обиду.
Четыре казака приблизились к татарам, которые, будто змеи, встревоженно выкручивали шеи, стараясь угадать свою участь.
– Тащи мешки.
Из лодки принесли два мешка и подтащили пленников к самому берегу.
– Вот энтого, с ряхой, первым. Татарину на голову натянули мешок.
– Ну, окунай его, братцы.
Зрелищем собрались полюбоваться все казаки. Второй пленник, видя, какая ему уготована смерть, тонко завизжал, стараясь высвободиться из веревок. Казя кинулась к Пугачеву.
– Освободи их!
– Это казацкий обычай, – пожал он плечами.
Над головой тонущего татарина показались мелкие пузырьки. Казаки, посмеиваясь, отталкивали Казю, которая колотила по их спинам стиснутыми кулаками.
– Трусы, убийцы!
– Слышь-ты.
– Бойкая баба.
– Эй, девка, что бесишься, аль не хватает чего?
– Знамо чего.
Какой-то губастый верзила схватил Казю за грудь. Он переводил глаза с бьющейся в его руках женщины на захлебнувшегося в воде татарина, и выражение свирепого удовольствия застывало на его бородатом лице.
– Пусти ее!
Пугачев держал руку на рукояти ножа. С сердитым ворчаньем верзила отпустил девушку. Тела пленников покачивались на волнах у берега. Пугачев шагнул к Казе ближе и ударил ее по лицу.
– Вперед не мешайся не в свое дело, – рявкнул он, – кабы не я, пропала б ты, девка.
Ослепленная слезами от боли и гнева, Казя посмотрела ему в лицо, а потом, как кошка, прыгнула на него с растопыренной пятерней. Пугачев перехватил ее руку и швырнул на песок.
– Остынь малость... – начал он, но его прервал крик одного из дозорных.
– Верховые!
Дозорный спускался по склону дюны, указывая на запад.
– Татары!
– Опять татары, братцы!
Часть казаков схватили оружие и приготовились к бою, в то время как остальные побежали по колено в воде снаряжать к отплытию лодку. Пугачев рванул Казю с песка и подтолкнул к морю.
– Беги в лодку! Живо!
Холодная вода обожгла ее бедра, потом талию; она слышала брань казаков, пытающихся добраться до лодки. Татарская конница рассыпалась полукольцом вокруг казачьего лагеря. Раздался мушкетный залп, и две лошади рухнули навзничь в песок. В ответ татары, привстав в стременах, осыпали казаков дождем стрел. Один из казаков, уже забравшийся в лодку, вскрикнул и упал за борт со стрелой в спине. Чьи-то руки втянули Казю на палубу, и она забилась под скамью для гребцов. Наконец последний из казаков оказался на борту лодки, и они торопливо заработали веслами, уводя лодку подальше от берега. Но стрелы продолжали ложиться рядом, со свистом вонзаясь в шпангоуты, и с глухим гуканьем погружаясь в воду. Казя услышала резкий стон и увидела, что у Пугачева из предплечья торчит стрела. Вдруг с берега раздался отчаянный крик:
– Подождите, братцы! Ради Христа, подождите!
Замешкавшийся казак, сидевший в дозоре на отдаленной дюне, с громким плеском бросился в воду и, бешено молотя руками, поплыл к лодке. Вокруг него густо вздымались фонтанчики от татарских стрел.
Казя обнаружила, что молится вслух:
– Помоги ему, Господи. Помоги ему.
Некоторые из татар спешились, чтобы лучше прицелиться, а другие скакали вдоль берега, выкрикивая угрозы и потрясая в воздухе копьями.
– Не оставьте, братцы! – пловец нахлебался воды, и его крик был почти не слышен.
Казя вскочила на ноги.
– Поверните! Мы должны повернуть! – закричала она с такой яростью, что гребцы заколебались. Они взглянули на Пугачева.
– Гребите, – скомандовал он.
Пловец приближался к лодке. Было видно его искаженное от усилия лицо. Вдруг стрела, которая, казалось, упала с неба, ударила его в шею, и несчастный с булькающим стоном исчез под водой. Волны медленно окрасились его кровью.
– Гребите! – гребцы, которых не нужно было подбадривать, дружно налегли на весла.
– Дай, я посмотрю твою руку, – она достала нож Пугачева и распорола мокрый от крови рукав.
– Вытащи стрелу, – сказал он, – Вытащи, коли не сробеешь.
Казя выдернула из раны стрелу. Пугачев стиснул зубы и глухо застонал, как раненый зверь. Его лицо было серым. Она оторвала от рубахи полоску и перевязала рану.
Он поблагодарил сквозь зубы.
– Царапина стоит этого, – он пнул один из тюков. Потом он громко спросил:
– Что, братцы, держит ли Емельян Пугачев свое слово?
Казаки ответили ему дружным одобрительным гулом.
Попутный ветер наполнил парус, и лодка в лучах взошедшей луны быстро скользила на северо-восток к поросшему кувшинками устью Дона.
 
Глава III
В Риме, на площади Святых Апостолов, та же луна освещала некоего молодого человека, который, опершись на балюстраду, стоял на балконе большого палаццо и смотрел вниз на случайных прохожих. Привлеченные громким смехом и музыкой, льющимися из окон палаццо, прохожие задирали вверх голову, но без особого любопытства – в конце концов, ни одна ночь в Риме не обходилась без подобных веселых пирушек.
Молодой человек наполнил бокал из стоящей рядом бутылки и держал его так, чтобы на вино падал лунный свет.
– Что вы видите в этом бокале? – спросил голос справа от него.
– Скромный стакан вина, – ответил молодой человек, – во многих отношениях гораздо более замечательный, чем сами небеса. Вы либо мечтаете за вином, либо в нем тонете, и, заметьте, вы никому ничем не обязаны, исключая разве что виноторговца.
– Летняя ночь в Риме имеет особое свойство, – тихо сказал незнакомец. – Вы не найдете его ни в одном другом городе мира. Когда вся Земля превратится в прах, Рим будет стоять.
Молодой человек не ответил. Он не был настроен на болтовню с незнакомцем, ибо пребывал в меланхолическом расположении духа, которое, как известно, не терпит общества.
– Бессмертный, – продолжал собеседник, нимало не смущенный молчанием собеседника. – Вечный. – Он замолчал, наблюдая, как мотыльки танцуют в ярком свете свечей, проникающем из-за высоких окон. – И, однако... – он сделал паузу, – и, однако, я бы предпочел вот так же разглядывать базарную площадь в Кракове.
Молодой человек посмотрел на него с большим интересом.