Знамя любви

Когда он улыбался, в уголках его серых глаз возникали маленькие серповидные морщинки. Они стали еще глубже, когда он засмеялся во весь голос.
– Да вы молчунья, – сказал он со смехом и спрыгнул в яму.
– Яцек говорил мне, что вы вернулись.
Эти слова показались ей бессмысленными и ничего не значащими, но она не могла придумать ничего лучшего от душившей ее застенчивости. Пять лет назад из Волочиска ускакал слепой от ярости мальчик, а теперь перед ней стоял темноволосый улыбающийся юноша.
– А, так он рассказывал тебе, как мы встретились во Львове? Как наши уважаемые отцы чуть было не изрубили друг друга шпагами? От стыда мне хотелось провалиться сквозь землю. Польским вельможам не подобает ссориться на виду у жидов и холопов. Такое поведение их недостойно, оно подрывает установленный порядок вещей. Нельзя позволять себе этого.
Его тонкое, чисто выбритое лицо потемнело и было очень серьезным, но затаенное веселье в глазах скоро выплеснулось наружу.
– Бог ты мой! – воскликнул он. – Батюшка проклял бы меня до Страшного суда, застань он нас здесь. А ты, что ты? Часто ли приходишь сюда погреться на солнышке?
Она рассказала ему о рыси и о том, как лесорубы рассказали ей об этой яме.
– Здорово, правда? Как будто свое собственное маленькое царство.
Застенчивость спала с нее, будто износившаяся ненужная кожа. Вскоре они оживленно болтали, словно расстались только вчера и не успели о чем-то договорить.
– Помнишь, мы катались с Фике и со Стасом, а цыганка предсказала нам будущее?
Он кивнул, ни на мгновение не отводя от нее глаз.
– А как ты убил кабана на охоте?
– Никогда не забуду, – сказал он, выдернув из земли травинку и сжав ее крепкими белыми зубами. – На тебе была голубая амазонка. – Его глаза поддразнивающе прищурились. – А твой батюшка был с этим хлыстом.
Он поднял хлыст и принялся вертеть его в руках.
– Отец подарил мне этот хлыст на следующий день после ссоры. То он неделями меня не замечает, то начинает осыпать подарками.
– Интересно, как он ухитряется не замечать такую дочь, – серьезно сказал Генрик, наблюдая, как ее лицо покрывает легкий румянец.
– А на прошлые именины он подарил мне Кингу.
– Великолепная лошадь.
– Арабские скакуны могут покрыть пятьдесят верст без отдыха, – сказала она. – Кинга тоже сможет, если понадобится.
– Похоже на то.
Я назвала ее в честь королевы, которая привела людей к соляным копям в Величке. Там еще есть вырезанная из соли церковь.
– Да, я знаю, – сказал он, поглощенный созерцанием е лица, выражение которого быстро и неуловимо менять, как солнечный свет, играющий на водной ряби.
– Да, – повторил он, – ты была в голубом. А Фике вместе со своей закутанной в меха матушкой выехала полюбоваться охотой в санях.
Он опрокинулся на спину, подложив под голову сплетенные руки.
– Подумать только, эта девчонка вышла замуж и может стать русской императрицей. Чудно.
– Тебе она не особенно нравилась?
– Совсем не нравилась, – ответил он честно. Казя промолчала.
– Она и Стас очень подходили друг другу, – продолжал он. – Твой кузен мне тоже никогда не нравился, уж больно он задирал нос перед всеми.
– Он просто не видит дальше своего благородного носа.
– Мы с ним слишком разные люди.
Генрик закрыл глаза, как бы выбросив Станислава Понятовского из головы.
Они немного помолчали, и Казя спросила, что привело его к этой березе.
– Ты выслеживала рысь, а я человека. Моему слуге что-то взбрело в голову, и он удрал прошлой ночью. Бог знает зачем, я никогда не обижал этого парня. Теперь бедолага или умрет от голода, или его задерет медведь.
– Может, он думает, что любой риск стоит свободы.
– Дурак, если думает. Никто не станет помогать беглому холопу, – Генрик ударил по земле хлыстом. – Я мог спустить на него собак. Мой отец так бы и сделал. Как хозяин он в полном праве, но все-таки...
Генрик замолчал.
– Все-таки ты не захотел этого сделать?
– Думаешь, я струсил?
– Не вижу никакой храбрости в том, чтобы до смерти затравить человека собаками.
– Услышал бы тебя твой батюшка.
– Пусть слышит. Я уже взрослая и могу иметь собственное мнение.
Генрик восторженно посмотрел на ее разрумянившееся лицо и сказал:
– Он, наверное, побежал к казакам или к староверам.
– К староверам?
– В ста верстах к востоку отсюда находится монастырь староверов. Там собираются всякие беглые холопы и каторжники.
– Да кто же такие староверы, скажи на милость?
– Это русские еретики. Я точно не знаю, кажется, они сжигают себя в церквях. Они появились во времена Петра Великого, а может, и Ивана Грозного. В общем, они сумасшедшие.
– Наверное, патер Загорский тоже старовер. Он с удовольствием сгорел бы во славу Божью, дай ему только в нужную минуту огонь. Он тоже сумасшедший.
– А еще он очень часто распускает свои руки.
– Откуда ты знаешь?
Генрик засмеялся.
– О своих ближайших соседях я знаю все, хоть и не бываю у них.
– Но откуда?
– Спроси у Яцека или у Адама. Они учатся вместе, Разве не помнишь?
Вечернюю тишь огласил пронзительный вопль выпи. Высоко в небе пролетел широкий косяк диких гусей, перекликающихся друг с другом.
– Наконец-то зима кончилась, – сказал Генрик. – Они торопятся на север.
– Я буду скучать по ним, – ответила Казя. – Я так люблю смотреть по утрам, как они пролетают над нашим домом. Все равно осенью они вернутся обратно.
Генрик повернул голову вслед птицам. – Это дикая музыка, – сказал он, – цыганские скрипки -. ветер в деревьях, шорох зверя в траве.
Казя посмотрела на него с любопытством.
– Я чувствую эту музыку, – она выдернула из земли травинку и сжала ее губами. – Мишка говорит, что они прилетают оттуда, где восходит солнце, из монгольских степей. Он зовет их казацкими птицами, ведь они свободны, как ветер. Мне так хочется повидать казацкие земли. На сотни и сотни верст кругом только один ковыль, а ты скачешь и скачешь, а потом спишь на солнышке где-нибудь на берегу Дона.
– А воевать? Какой же ты казак, если не будешь воевать. – Он повернулся к ней и серьезно, но с прежним скрытым смехом в глазах сказал: – А боец из тебя получится хороший.
– Спасибо.
Казя скромно потупила взор, а Генрик продолжал:
– Профессор Конарский в университете описывает казаков совсем по-другому. Он говорит, что они вероломные, ленивые, грязные, распутные существа.
– Вот как? Пусть твой драгоценный профессор попробует выступить с такой лекцией перед Мишкой, А он сам там бывал? Я имею в виду, на Дону.
Вместо ответа Генрик разразился смехом.
– Что смешного?
– Представил себе, как профессор Конарский ловит блох в казацкой хижине.
– Я думала, что ваш университет отличается либерализмом и просвещенностью, – холодно сказала Казя. – Удивляюсь, что отец послал тебя в такое место.
– Все очень просто, я второй сын в семье и должен сам устраивать свою жизнь. Адам унаследует Липно, и, чтобы защищать имение от набегов и бунтов, он сейчас усиленно штудирует в шляхетском корпусе военное дело, – насмешливо произнес Генрик.
– Это ты должен был стать солдатом, Генрик.
– Я знаю.
Он резко привстал, запустив длинные пальцы в темные вьющиеся волосы.
– Лучше бы я жил сто лет назад, – сказал он, – когда Польша была великой. Сегодня мы живем в ничтожной стране. – В его голосе тлела готовая вспыхнуть страсть. – Конарский учит нас, что слава и гордость народа ничего не стоят, нас пичкают воззрениями, которые наверняка пришлись бы по вкусу твоему кузену Понятовскому. Нам говорят: «Отложите в сторону саблю и возьмите перо, живите в мире даже ценой унижения». В этом есть доля разумного, но все остальное вздор, глупый трусливый вздор.
Он погрузился в угрюмое молчание, раздраженно грызя травинку. Когда улыбка вновь осветила его лицо, он уже не казался мальчиком. Сузившиеся глаза и сурово сжатый рот делали его мужчиной.