Табакерка императора

Дядя Бен, наклонившийся потрепать за ухо своего спаниеля, который пристроился возле чайного столика, бросил на племянницу такой горестный взгляд, что его можно было и не сопровождать словами.
— Вовсе я не в истерике, — ответила Дженис таким срывающимся голосом, что это прозвучало совершенно не убедительно. Она сдернула перчатки. — И это не сон, и не догадки, и не выдумки. Говорю вам, — она уже почти перешла на крик и бегло глянула на Еву, не встретясь с ней глазами, — они собираются арестовать Еву!
У Елены расширились глаза.
— Да за что же?
— Мамочка, да потому, что они считают, что это она убила!
— И охота тебе повторять всякий вздор, — вздохнула Елена, но тем не менее за этим последовала неловкая пауза.
«Не может быть, — пронеслось в голове у Евы. — Нелепость. Вот уж не думала, не гадала».
Ева механически поставила на стол чашку недопитого чая. Просторная гостиная виллы «Привет» сияла натертым паркетом. Передние окна выходили на рю дез Анж; в задние окна заглядывал прохладный зеленый сумрак сада. Косматый, золотистый, в темных подпалинах спаниель преданно смотрел из-за чайного столика на дядю Бена. Сам дядя Бен, приземистый, плотный, с короткими седеющими волосами, как всегда, молчал и смотрел приветливо. Елена, рослая, любезная, страдающая одышкой дама в серебряных буклях, контрастировавших с круглым розовым лицом, натянуто и недоверчиво улыбалась…
Она, по-видимому, выдержала нелегкую борьбу с собой. Она смотрела прямо на Еву.
— Ева, поймите, — сказала она жалобно и провела языком по пересохшим губам; рот у нее был большой, что нисколько ее не портило. — Мы знаем, конечно, что это не вы.
Выпалив это пылкое извинение, она уже не могла смотреть Еве в глаза.
— Но почему же они… — начала Елена.
— Подозревают? — подхватил дядя Бен.
— Ну вот, — продолжала Дженис, устремив взгляд в зеркало над камином, — вы ведь не выходили из дому той ночью, правда? Вы ведь не возвратились домой вся в крови, верно же? А наш ключ у вас в кармане? Не было же этого? Ну и… осколок от табакерки? Не прилипал же он к вашему подолу? Ничего этого не было, ведь правда?
Странно, как это потолок не обрушился на уютную гостиную. Спаниель скулил, требуя кормежки. Елена нашарила очечник, вынула оттуда пенсне и посадила на нос. И так и застыла с открытым ртом.
— Ну, знаешь ли, Дженис! — наконец выговорила она строго.
— Все это до последнего слова, — крикнула Дженис ей в ответ, — я слышала от самого префекта полиции. Да! — упрямо повторила она.
Дядя Бен Филлипс стряхнул крошки с пиджака. Он рассеянно и ласково потрепал за уши своего спаниеля. Он полез в карман за неизбежной трубкой. Наморщенный лоб и добродушные голубые глаза выдали изумление, которое он тотчас же стыдливо спрятал.
— Я была в «Замке», — объяснила Дженис. — Зашла туда выпить.
— Дженис, — по привычке заметила Елена, — сколько раз я тебе говорила…
— Я подслушала, как Горон говорил там с одним доктором; он англичанин, видная шишка в судебной психиатрии. То есть это доктор, а не Горон; я где-то видела его фотографию. Горон сказал, что Ева в ту ночь пришла вся в крови с осколком табакерки на подоле.
Дженис по-прежнему никому не смотрела в глаза. Шок прошел. Его сменил ужас.
— Он говорит, ее видели две свидетельницы, Ивета и Селестина. Полиция забрала ее халат; на нем была кровь…
Ева Нил застыла, вытянувшись на стуле. Она смотрела прямо на Дженис, но не видела ее. Еве хотелось расхохотаться и хохотать, хохотать, лишь бы заглушить страшный шум в ушах.
Обвинить ее в убийстве! Это было бы смешно, если бы не было так страшно. Как удар ножом в спину. Нет, все равно смешно. Только вот в этом бреде насчет «осколка табакерки, прилепившегося якобы к ее подолу» — вот уж действительно непонятно! — ничего смешного нет. Тут какое-то недоразумение, или ее нарочно хотят загнать в угол и прикончить. Конечно, полиции ей бояться нечего. Кошмарное, нелепое обвинение в убийстве старика Лоуза легко опровергнуть. Достаточно открыть все про Неда Этвуда, а он подтвердит.
Что она никого не убивала, доказать легко. Но рассказывать про Неда Этвуда…
— В жизни не слыхала ничего более смешного, — воскликнула она, — ой, дайте хоть в себя прийти!
— Так это все неправда? — настаивала Дженис. Ева резко тряхнула головой.
— Нет, ну, конечно, неправда! — сказала она. — То есть…
И тут она запнулась. Голос у нее дрогнул так, что это было красноречивей всяких слов.
— Конечно, это неправда, — твердо сказал дядя Бен. Он откашлялся.
— Конечно, неправда, — эхом отозвалась Елена.
— Тогда, — упорствовала Дженис, — что это за странное «то есть»?
— Я… я не понимаю…
— Сначала вы сказали все как надо, — объяснила Дженис, — а потом вы как будто спохватились, и так непонятно посмотрели, и сказали «то есть» — как будто что-то все-таки на самом деле было.
Господи, ну как им сказать?
— Значит, это все неправда? — вне себя сыпала Дженис. — Ведь тут не может же быть что-то верно, а что-то нет?
— Пожалуй, девчонка говорит не такие уж глупости, — неохотно заметил дядя Бен, снова откашлявшись.
Три пары глаз, славных глаз, без сомнения, доброжелательных глаз, уставились на Еву. На секунду у нее перехватило дыхание.
Наконец-то до нее дошло. Все это нагромождение домыслов и недоразумений. Или еще похуже, как, например, этот «осколок табакерки», который навязчиво и мучительно плясал у нее в уме. Но ведь кое-что из этого факты. Полиция может их доказать. И совершенно бесполезно отрицать их.
— Скажите, — начала Ева, нащупывая почву. — Неужели вы можете поверить, что именно я могла… ну… поднять руку… именно на него?
— Нет, милая, конечно, нет, — успокоила ее Елена, и ее близорукие глаза посмотрели на Еву просительно. — Вы только скажите нам, что все это ложь. Больше нам ничего не надо.
— Ева, — спокойно проговорила Дженис. — Какую жизнь вы вели до встречи с Тоби?
Впервые в этом доме ей задали такой нескромный вопрос.
— Ну, Дженис, знаешь ли! — оборвала ее Елена совершенно вне себя.
Дженис не обратила на мать никакого внимания. Она медленно перешла гостиную и села на низенький мягкий стул против Евы. Нежная, почти прозрачная кожа, какая часто бывает у рыжих, в минуты волнения порой отдает зловещей синевой. Большие, темные глаза Дженис уставились на Еву. В них смешались восторг и отвращение.
— Не подумайте, что я вас осуждаю! — сказала она с неуклюжим великодушием своих двадцати трех лет. — Я даже вами восхищаюсь. Правда. Я всегда вами восхищалась. Но просто префект полиции об этом говорил. Я только за ним повторяю. То есть насчет того, зачем вам могло понадобиться убить папу. Я не говорю, что вы убили, поймите! Я вовсе и не думаю, что это вы. То есть что это именно вы… Только…
Дядя Бен кашлянул.
— Мы, я надеюсь, все тут широких взглядов, — сказала Елена, — верней, кроме Тоби и еще, пожалуй, бедного Мориса. Но знаешь ли, Дженис!
Дженис пропустила слова матери мимо ушей.
— Вы ведь были замужем за этим Недом Этвудом, да?
— Да, — сказала Ева. — Конечно, была.
— Он сейчас в Ла Банделетте, знаете?
Ева облизала губы.
— Да?
— Да. Неделю назад он был в баре «Замка». Он довольно много говорил и, помимо всего прочего, сообщил, что вы до сих пор в него влюблены и что он вас вернет во что бы то ни стало, даже если ему придется ради этого открыть нам на вас глаза.
Ева не в силах была шевельнуться. Сердце у нее то совершенно замирало, то начинало бешено колотиться. Она просто онемела от этой наглости.
Дженис оглядела всех.
— Вы помните, — продолжала она, — вечер перед тем, как умер папа?
Елена зажмурилась.
— Как он тогда вернулся с прогулки, — продолжала Дженис, — такой пришибленный и огорченный? И не пошел с нами в театр? И ни за что не хотел объяснять почему. И ведь только когда ему позвонил антиквар насчет табакерки, он успокоился, верно? И что-то такое он еще сказал Тоби перед нашим уходом в театр, помните? И Тоби тоже стал какой-то странный, да?