Итальянский секретарь
Я ободряюще улыбнулся Хэкетту и его сыну и направился следом за своим другом; однако не успел я отойти, как Хэкетт ухватил меня за руку.
– Только про осторожность не забывайте, доктор, – молвил он. – Уйти отсюда – еще не все. «Дудка и барабан» – берлога Вилла Сэдлера, а он – чистый волк в собачьей стае.
Замечания Холмса в поезде обидели меня как военного человека, и я вновь ощетинился, услышав предположение, будто британские солдаты кинутся на защиту негодяя Сэдлера; однако искренность на лицах Хэкетта и Эндрю пригасила мое негодование, и я поблагодарил обоих, после чего припустил за Холмсом.
Эта краткая торопливая прогулка прервалась лишь раз, когда взор мой остановился – вновь, похоже, почти против моей воли – на западной башне дворца, этом едва ли не хранилище всего зла Холируд-Хауса, нынешнего либо минувшего; и признаюсь, я не мог отвести глаз от пагубных башенок, шаг мой вновь замедлился, а разум обратился к измышлениям.
Действительно ли мы охраняем семейство Хэкеттов от самых кошмарных дворцовых угроз, советуя этим людям забаррикадироваться в древних стенах? И не помогаем ли мы на деле этой твари, поистине нашему злейшему врагу, отдавая четыре невинные души на ее загадочную милость?
Этот неожиданный миг ужасающего сомнения оказался, хвала небесам, краток: Холмс окликнул меня из-за ворот, и я бегом кинулся на зов, а едва мы оказались в извилистых переулках столицы (Холмс не рискнул даже в десять вечера показаться на открытом пространстве Хай-стрит, которая шла прямой дорогой к замку), мой друг стал нарушать тишину, нарочито и неустанно насвистывая. Я слушал, как звук отражается от булыжной мостовой и каменных стен, и лишь через несколько минут понял, что мой друг исполняет ту самую мелодию, которую напевал мнимый призрак во время нашего визита в покои королевы Марии. Я как раз собирался напомнить Холмсу, что он толком умеет воспроизводить мелодии только на скрипке; но тут до меня дошло, что я знаю эту музыку.
– Боже мой, Холмс! – воскликнул я. – Верди!
Холмс наконец перестал терзать мой слух и удовлетворенно кивнул:
– Точно, Ватсон – Верди. Если совсем точно, то хор пленников из «Навуходоносора» [22].
– Но ведь «Навуходоносор» был написан не так давно?
– Сравнительно – впервые его поставили на сцене «Ла Скала» в 1842 году.
– И все же наш призрак знает эту мелодию.
– Не только мелодию; еще он знает, или ему сказали, что мисс Маккензи ее не знает, а следовательно, не догадается, что ее может насвистывать кто угодно, только не призрак XVI века. И это значит – что?…
– Что мистификатор близко знает дворцовых слуг; разумеется, можно с некоторой уверенностью предполагать, что горничные нечасто ходят в оперу, но действовать на основе предположений небезопасно. Тут крайне важно знание из первых рук.
– Точно, Ватсон. Конечно, узнать это можно было разными путями – Вильям Сэдлер, несомненно, мог услышать это от мисс Маккензи, но мне что-то подсказывает, что и сам Сэдлер – не знаток творчества Верди. Так что, скорее всего, в деле участвуют разные люди – на то же указывает и характер повреждений на телах сэра Алистера и Маккея.
– Да, мне тоже это приходило в голову – и похоже, что в деле замешано даже не два человека, а больше. На телах по пятидесяти с лишним ран – если исключить возможность, что мы имеем дело с маниаком, то участников дела могло быть сколь угодно много.
– И еще одно, – продолжил Холмс. – Одна из причин, почему Риццио умер именно так. Я говорю о тяжести вины, или, вернее, о ее распределении. Если все заговорщики участвуют в пролитии крови, то все виновны одинаково, и никто не должен жертвовать собою за всех. Как и в армии, когда расстрелы проводит целая команда. Невозможно сказать, чей именно выстрел или удар ножом оказался смертельным.
– Меня весьма печалят эти рассуждения, Холмс, – сказал я, увлекая друга вперед. – Особенно – применительно к мисс Маккензи. Ведь если мы ищем других участников кровопролития, не стоит забивать себе голову делами государства – на ум сразу приходит брат, не так ли? Этот Роберт, который, по словам девушки, ей так покровительствовал.
– Возможно, и покровительствовал, Ватсон. – Холмс заговорил в темпе убыстрившихся шагов. – Постольку, поскольку это не противоречило преступному сговору. Есть люди, которым доставляет особое наслаждение обманывать и губить молодых девушек – наш общий знакомый барон Грюнер, к примеру, один из худших образцов этой породы; а есть преступники, что убивают лишь в силу необходимости – только тех, кто мешает их преступным деяниям или может их выдать, но все же убивают. И в глубине души, сознаюсь, я ненавижу вторых еще более, чем первых. Конечно, мы должны стараться понять ход мыслей преступника – но давайте оставим попытки рационализировать его преступное поведение, будь оно явлено государственными мужами или уличными мошенниками, для которых женщины – не более чем пешки в игре! Довольно с нас адвокатов и защитников, которые являются перед судом и говорят: «Милорд, я признаю, что мой клиент совратил и впоследствии удушил мисс Такую-то, но прошу вас принять во внимание, что до того дня он обращался с ней любовно и нежно, и убил ее с великой неохотой, лишь потому, что иначе лишился бы средств к существованию». Потому что вся эта нежность преступника к жертве – лишь ловушка; приманка, чтобы заставить женщину доверять мужчине, дабы она думала, будто он в любом случае будет защищать и уважать ее, в то время как он точно знает, чего стоят все его обещания. Нет, Ватсон, – если окажется, что оба брата виновны, пусть правосудие равно покарает обоих. Равно как и прочих их сообщников сколь угодно благородного происхождения!
– Дорогой Холмс, – нетерпеливо сказал я (ибо подлинное значение его последних слов пока еще бежало меня), – для меня до сих пор великая тайна, почему вы так часто со мной спорите, когда прекрасно знаете, что я с вами согласен. Я лишь сказал, что мне жаль мисс Маккензи, потому что ее, без сомнения, опечалит эта новость; мало того, что человек, которому она вручила свое сердце, оказался злобным негодяем, но и его брат, кому она доверяла и кого считала своим надежным другом, как выяснилось, нисколько не лучше.
– А, это… – Холмс небрежно взмахнул рукой. – Ничего не поделаешь, – без обиняков сказал он, еще раз доказав, как мало он понимает женскую душу – кроме, разумеется, душ самых коварных преступниц. – А вот мы и пришли, – продолжал он тем же тоном, завидев паб: как будто вот сейчас у нас на глазах порядочная молодая девушка не лишилась последних остатков надежды на счастье и веры в человечество.
Паб «Дудка и барабан», маленький и древний притон, будто вырастал из откоса Замковой скалы. Он стоял на крохотной улочке в лабиринте таких же проулков, которые кое-где взбегали вверх по скале. Паб казался не постройкой, но частью этой древней, доисторической каменной горы, потому что стены его были сложены из того же камня, а немногочисленные окна в свинцовых переплетах так просели с годами и до того потускнели от сального чада и табачного дыма, что уже не заслуживали называться окнами. Дверь из толстых досок, скрепленных железными полосами, подалась под моим толчком и громко заскрипела, так что дверного колокольчика не понадобилось; возвестив таким манером о своем прибытии, мы вошли, не предполагая заранее, что будем делать, если сразу по входе нас ждет враждебный прием.
К счастью, то, что мы увидели, напоминало не худшие из гарнизонных пивных, виданных мною в жизни. Пусть изнутри паб казался таким же грязным и запущенным, как снаружи, но громкий смех простых солдат, наслаждающихся несколькими часами свободы от гарнизонной скуки и муштры, с лихвой возмещал этот недостаток и оживлял средних размеров залу с низким потолком. Я, конечно, знал, что в подобных местах творятся порою не совсем приятные вещи, ведь когда солдаты вырываются на волю после долгого сидения взаперти, им хочется дать выход чувствам, которые они, возможно, слишком долго подавляли. Но гораздо чаще возможность свободно радоваться жизни в обществе товарищей и женщин действует благотворно – в первую очередь на солдат, потом – на их гостей.