Тайна нуля

— Сомнениях — нет. Бережной. А потому прежде, чем Никита улетит, дадим общую клятву в том, что долг для нас будет дороже жизни.
— Добре! Это ты славно, парень, сообразил. Давайте, други, руки.
Перед затейливой бронзовой калиткой у выхода из городка науки звездолетчики остановились и, соединив в пожатии левые руки и подняв правые, как в салюте, замерли на мгновение.
— Клянусь! — выждав мгновение, первым произнес Бережной. — Клянусь выполнить свой долг!
— Клянусь! — пробасил за ним Вязов.
— Клянусь жизнью! — произнес американец.
Бережной пристально посмотрел на него, потом повернулся к Вязову:
— Никита, береги мать. Слова поосторожней подбирай. Про войны напомни.
— Это она сама вспомнит, — отозвался Никита и, попрощавшись, пошел к площадке взлетолета.
Бережной посмотрел на Генри Гри.
— Давай спустимся на берег Москвы-реки. У вас там в Америке всяких чудес полно, но такой подмосковной красоты не сыскать.
— Для этого надо ехать в Канаду. Там встречаются места, похожие на Россию.
Они спускались к воде по крутой тропинке, ни словом не упомянув о том, что расстаются с Землей своего времени навсегда.
Когда Никита подходил к подъезду, откуда мать обычно провожала его взглядом, сердце его билось учащенно. Как сказать ей, что он улетает насовсем?..
Легко взбежав по ступеням, открыл незапертую, как всегда, дверь и застыл от неожиданности.
В большой комнате перед видеоэкраном сидели Елена Михайловна и… Надя.
Они поднялись при его появлении. Елена Михайловна с горечью посмотрела на сына.
— Слышали? — спросил Никита, кивнув на экран.
— Слышали, — сдавленным голосом ответила Елена Михайловна. — Надя мне все объяснила.
— Что объяснила?
— Про масштаб времени, которое для тебя сожмется, как она мне показала на наших старых часах. Мы с ней как бы на конце стрелки останемся, а ты в самый центр вращения улетишь, и время твое не дугой, как у нас, а точкой можно изобразить.
— Хочешь сказать, время остановится?
— Да. У тебя, а не у нас, — еле слышно прошептала Елена Михайловна, обнимая сына и беззвучно плача.
Он рассеянно гладил ее.
Наде показалось, что время действительно остановилось для них. Но куранты старинных часов вдруг начали бить звонко и долго.
Наконец мать отпустила сына и, вытирая слезы дрожащими пальцами, с усилием спросила:
— Тебя где-то задержали?
— Нет. Я сюда прямо из Академии наук. Правда, в пути на минутку остановились, чтобы дать клятву друг другу.
— Какую клятву, сынок? — с нежностью спросила Елена Михаиловна.
— Клятву выполнить долг, мама.
— А я вот слышала, что ты до того еще кое-кому слово давал, — и она взглянула снизу вверх в лицо сына.
— Слово? — насторожился Никита.
— Будто обещал не улетать, если при жизни нашей тебе возврата не будет.
Никита отрицательно покачал головой.
— Не совсем так, мама. Боюсь, Наде показалось, что я дал ей слово, я не мог его дать. Это был бы не я.
— Это был бы не ты! — упавшим голосом подтвердила Елена Михайловна. — Я ушам своим не поверила.
— Да, да! — снова вступила Надя. — Это я вынуждала его к этому, и мне показалось, что он дал его. Наверное, я ошиблась. Но теперь все равно! Потому что… потому что… я возвращаю ему слово, даже не данное мне. Нельзя обрести собственное счастье такой ценой. — И она замолчала, потом сквозь слезы добавила: — Ценой предательства… ценой жизни папы и его спутника… ради себя. Мне не было бы места на Земле.
— А матери что скажешь? — спросила Елена Михайловна. — Ты ей слова не давал.
— Бережной просил тебя про войну вспомнить.
— Не могу я об этом вспоминать! Не могу!
— Почему, мама?
— О тебе думая, никогда о ней не забывала, матерью воина себя ощущала, хотя идешь ты спасать человеческие жизни, а не отнимать их.
Никита тяжело опустился на стул, застыв в напряженной позе.
— Я хочу, чтобы вы меня поняли, — наконец сказал он. — Как мне благодарить вас обеих за это? Я подозревал, что есть он, этот проклятый «парадокс времени», но все теплилась где-то надежда на четыре года разлуки… только на четыре года… Но радиограмма из другого времени, принятая в Гималаях, все решила. — И он замолчал.
Слышнее стало тиканье старинных часов.
Елена Михайловна задумчиво произнесла:
— В Гималаях? Говорят, там в Шамбале живут по нескольку столетий. Я бы нашла ее на любой высоте, лишь бы тебя дождаться…
— А я? — неожиданно вставила Надя. — Мне тоже пойти с вами? Ведь никого из людей, замороженных сто лет назад в жидком азоте в надежде на достижения грядущей медицины, так и не удалось оживить. А там в горах, в розовом тумане…
Но захочет ли Никита смотреть еще на одну старушку?
— Боюсь, что космический масштаб времени перекроет даже возможности сказочной Шамбалы! Увы, жизнь — не сказка. Прожитые дни не растянуть на целое тысячелетие. А дать погибнуть в космосе людям, ждущим нашей помощи, мы, спасатели, не можем, не имеем права, пусть даже ни у кого из нас не останется надежды…
— И у тебя? — со скрытым смыслом спросила Надя.
— И у меня тоже, конечно, не останется никакой надежды, — хрипло произнес Никита.
— А я? Разве я перестала быть Надеждой? — спросила девушка, заглядывая в глаза Никите.
Елена Михайловна удивленно посмотрела на нее.
Никита через силу улыбнулся.
— Ты останешься надеждой своего замечательного деда и оправдаешь общие как одаренный математик.
— Как? Как ты сказал? Математик?
— Ну да, математик!
— А разве математики не нужны в космическом рейсе?
Никита развел руками:
— Надя, милая моя! Наш экипаж давно укомплектован. И только что в полном составе поклялся выполнить свой долг. Звездолет рассчитан только на спасателей и спасенных и больше ни грамма не возьмет!
С болью в сердце видел Никита, как Надя изменилась в лице.
Бережной и Генри Гри, свесив ноги, сидели на обрыве. С тонкой березы, растущей чуть ниже, свешивались листья и сережки. Генри Гри дотянулся до ближней ветки, пригнул ее к себе и прикрыл листвой, как вуалью, лицо.
— Скажи, Бережной, — не без лукавства спросил он. — Как ты мог додуматься до моей тайны?
Бережной прищурился:
— Э, дружище! Не такой уж труд! Детектива не треба. Чуть пристальнее надо приглядываться к мелочам. Давно стали женщины брюки носить, да не так носят, не по-мужицки! Хоть и в штанах, да не тот мах!
— Жаль, не было раньше разговора, не научил, как надо.
— Разговора не было, потому что тайну твою я не собирался разглашать. Как-никак, третий член экипажа представляет целый континент. Уйму конкурсов там прошел, коварные тесты преодолевал. Как никто другой! Каскадер к тому же. И еще знаменитым математиком признан. Потому и оказался первым американским претендентом на место в экипаже звездных спасателей.
— Да, это так, командир. Требовалось много труда, усилий, старательств.
— Стараний, — поправил Бережной.
— Конечно, старании. А потом любви, командир…
— Какой любви?
— Обыкновенной, когда говорят люблю… как это… по-русски… Любовь…
— Давай, вставай, грести будем! — послышался почти рядом мальчишеский голос.
— Подожди. Не слышишь, что ли, там влюбленные.
Бережной увидел внизу тихо плывущую по течению лодку, а в ней двух лежащих на дне мальчуганов.
— Как они меня узнали? — прошептал американский звездонавт.
— Они не видели, только слышали мужской и женский голоса. Еще одна неучтенная Генри Гри мелочь.
— Бывают, и у мужчин высокие голоса.
— Бывают, бывают. Правда, я угадал не только по голосу, но для надежности помалкивал, хоть и не все понимал.
— Как тебе объяснить, командир? Это немножко иной мир — Америка. Другие традиции. Чужой для вас уклад жизни. Там каждый сам по себе. И, несмотря на процветание нации, у нас все еще, к несчастью, есть обездоленные. Они нуждаются в сочувствии, сострадании, помощи. И за них надо было бороться в самом Капитолии… Вот почему требовалось занять сенаторское кресло. У тебя появляется понимание, командир?