Ученица Холмса

– Я думаю, меня так назвали в честь Магдалины, а не Пресвятой Девы.
– Ах, тогда все понятно. Ну что ж, пойдемте, мисс Рассел? Моя хозяйка наверняка найдет, что поставить на стол.
Это была чудесная прогулка, почти четыре мили по холмам. Мы коснулись множества тем, которые легко нанизывались на общую нить пчеловодства. Холмс увлеченно жестикулировал, сравнивая разведение пчел с теорией Макиавелли о государстве, и коровы, фыркая, разбегались в стороны.
Он остановился посреди ручья, чтобы проиллюстрировать свою теорию, сопоставляя процесс роения пчел с экономическими корнями войны, приводя в качестве примеров германское вторжение во Францию и «нутряной» патриотизм англичан. Он достиг высот ораторского искусства на вершине холма и стремительно спустился по другой его стороне, напоминая большую птицу, собирающуюся взлететь.
Остановившись, он обернулся и, увидев, что я за ним не поспеваю как в прямом, так и в переносном смысле, умерил свой пыл. Чувствовалось, что у него обширные познания в этой области, более того, выяснилось, что он даже написал книгу под названием «Практическое руководство по пчеловодству». Он с гордостью заявил, что принята она была хорошо (и это говорил человек, который, как я помнила, некогда отказался от рыцарского звания, пожалованного ему покойной королевой); в книге описывались эксперименты, проделанные над одним ульем, названным Королевской Резиденцией, – этим и объясняется ее провокационный подзаголовок – «С некоторыми наблюдениями за отречением королевы».
Мы шли, Холмс говорил, и под действием солнца и успокаивающего, хотя местами и непонятного монолога я ощущала, как что-то тяжелое и давящее где-то внутри меня понемногу отступает и интерес к жизни, который, как я думала, навсегда потерян, начал все более ощутимо давать о себе знать. Когда мы подошли к его дому, мы были уже закадычными друзьями.
Стало заявлять о себе и нечто другое, причем с увеличивающейся настойчивостью, – за последние месяцы я привыкла не обращать внимания на голод, но здоровому молодому организму после долгого дня на свежем воздухе, после всего лишь одного бутерброда на завтрак трудно сконцентрироваться на какой-нибудь другой мысли, кроме как о еде. Я надеялась, что «чашка чая» будет поосновательней, и размышляла, как бы подкинуть подобную идею на тот случай, если она не будет осуществлена сразу. Когда хозяйка появилась в дверях, я на время забыла о своих волнениях. Это была та самая многострадальная миссис Хадсон. Миссис Хадсон, которую я всегда недооценивала, читая все эти истории доктора Уотсона. Вот вам еще один пример человеческой тупости – неспособность признать камень действительно драгоценным до тех пор, пока его не поместят в золотую оправу.
Дорогая миссис Хадсон! Она стала для меня впоследствии замечательным другом. В ту же первую встречу она была, как всегда, невозмутима. И сразу заметила то, чего не заметил ее работодатель, – что я была жутко голодна, – и захлопотала над своими припасами, дабы удовлетворить мой ненасытный аппетит. Мистер Холмс запротестовал, когда на столе стали одна за другой появляться тарелки с хлебом, сыром, разными закусками и пирожками, но замолчал, увидев, как я со всем этим справилась. Я была благодарна ему за то, что он, в отличие от тети, не смущал меня комментариями по поводу моего аппетита, а наоборот, пытался поддержать меня, сделав вид, что тоже ест. Когда я откинулась на спинку стула с третьей чашкой чая, то почувствовала себя впервые за много недель вполне удовлетворенной. Миссис Хадсон убрала со стола.
– Большое спасибо, мадам, – сказала я.
– Я рада, что вам понравилось, – ответила она, не глядя на мистера Холмса, – мне не приходится слишком уж заботиться о еде, разве только доктор Уотсон приедет. Он, – кивнула она в сторону человека, сидевшего напротив меня с трубкой, – он ест меньше кошки. Совсем меня не ценит, совсем.
– Миссис Хадсон, – запротестовал он, – я ем как всегда, это вы готовите столько, будто в доме живет человек десять.
– Кошка бы и то голодала, – убежденно повторила она. – Но вы хоть что-то съели сегодня, и меня это радует. Если вы закончили, то вас дожидается Уилл, он хочет переговорить с вами по поводу дальней изгороди.
– Меня вовсе не волнует дальняя изгородь, – возмутился он. – Я плачу ему, чтобы это он за меня заботился об изгородях, стенах и всем таком прочем.
– Ему нужно с вами поговорить, – настаивала миссис Хадсон. Я отметила, что мягкая настойчивость, видимо, была ее излюбленным методом, позволяющим ладить с ним.
– О черт! Зачем я уехал из Лондона? Мне надо было поставить ульи где-нибудь в пригороде и остаться на Бейкер-стрит. Посмотрите по книжным полкам, мисс Рассел, может, вас тут что-нибудь заинтересует. Я буду через пару минут. – Он схватил трубку, спички и вышел; миссис Хадсон возвела очи горе и исчезла на кухне, а я осталась одна в тихой комнате.
Дом Шерлока Холмса был типичным суссекским коттеджем. Вместо главной комнаты на первом этаже когда-то было две, но сейчас она представляла собой широкое помещение с огромным каменным камином, темными потолочными балками, дубовой дверью, ведущей на кухню, и удивительно широкими окнами, выходящими на южную сторону, где холмы постепенно сменялись морем. Два кресла-качалки, видавший виды плетеный стул и диван стояли вокруг камина, круглый стол и четыре стула разместились на солнечной стороне у южного окна (где я сидела). Письменный стол, стоявший на западной стороне, был завален грудой бумаг и разных предметов. Стены занимали шкафы и книжные полки.
Сегодня меня больше интересовал сам хозяин, нежели его книги, но все же я с любопытством взглянула на названия. («Кровавые случайности Борнео» стояли между «Размышлениями о Гете» и «Преступлениями страсти в Италии восемнадцатого века»). Я обошла комнату (табак все так же в персидской комнатной туфле у камина, я улыбнулась, увидев это; несколько разобранных револьверов в деревянном ящике с надписью «Лимоны из Испании» на одном из столов, на другом – три пары почти одинаковых карманных часов, уложенных с большой тщательностью, так что их цепочки были параллельны; мощная лупа, набор кронциркулей, листы бумаги, исписанные колонками цифр).
Я успела бросить лишь беглый взгляд на четкий почерк писавшего, как услышала за дверью голос Холмса.
– Может быть, присядем на террасе?
Я быстро положила на место взятый со стола листок, который, похоже, являлся трактатом о семи видах гипсовых растворов и их сравнительной эффективности при снятии отпечатков с различных типов почвы, и согласилась, что действительно было бы приятно посидеть на свежем воздухе. Мы взяли наши чашки, но когда я последовала за Холмсом к французскому окну, мое внимание привлек странный предмет, прикрепленный к южной стене. Это был длинный ящик, всего лишь несколько дюймов в ширину, но высотой почти в три фута, и в комнату выступал дюймов на восемнадцать. Казалось бы, ничего особенного – ящик как ящик, но, приглядевшись, я заметила, что его стенки были съемными.
– Мой экспериментальный улей, – сказал мистер Холмс.
– Пчелы? – воскликнула я. – Прямо в доме? Вместо ответа он отодвинул одну из съемных панелей, обнаружив под ней изящный пчелиный улей со стеклянной передней стенкой. Я присела от восторга. Внутри улья шла своя бурная жизнь, хотя на первый взгляд казалось, что пчелы просто бесцельно мечутся взад-вперед.
Я смотрела, пытаясь понять смысл хаотичного движения. Через трубу в днище нагруженные пыльцой пчелы попадали в улей и через нее же вылетали, избавившись от груза. Труба меньшего размера вверху, вероятно, сделана для вентиляции.
– Видите матку? – спросил мистер Холмс.
– Она здесь? Интересно, найду ли я ее.
Я знала, что матка – самая большая пчела в улье, но все же мне потребовалось довольно много времени, чтобы узнать ее среди двух сотен сыновей и дочерей. Наконец я ее нашла и удивилась, как это мне не удалось сразу ее разглядеть. В два раза больше остальных пчел, она казалась представительницей другой расы. Я задала хозяину несколько вопросов – не боятся ли они света, было ли потомство таким же стабильным, как в обыкновенных ульях, – и он задвинул панель, провожая меня в сад. Ведь меня, как я запоздало вспомнила, не интересовали пчелы.