Ученица Холмса
Присутствие в доме миссис Хадсон сделало возможным для меня проводить долгие часы с Холмсом. То, что мои родители погибли, и то, что тетя не вмешивалась в мои дела, если только они не затрагивали ее лично, также способствовало этому. Сельская жизнь и сельское общество имеют свои особенности, но грубый сельский житель узнает настоящего джентльмена с первого взгляда, поэтому фермеры доверяли Холмсу, на что здесь не мог бы рассчитывать ни один горожанин. Возможно, какие-нибудь сплетни и появлялись, но я практически никогда их не слышала. Сейчас мне кажется, что Холмс сам выступал в качестве своего рода барьера в наших отношениях, точнее та часть его натуры, которая тяготела к социальным обычаям, в особенности касающимся женщин. Женщины представлялись ему каким-то заморским племенем, которому едва ли можно было доверять. Однако события вносили свои коррективы. Холмс оказался не очень разборчив в знакомствах и в делах. Он дружил с людьми разных общественных слоев: с младшим сыном герцога, с ростовщиком, по роду своей профессии общался с королями, пахарями, с женщинами сомнительной репутации. Он не чурался общения и с темными личностями, появлявшимися порой в его резиденции на Бейкер-стрит. И даже миссис Хадсон была однажды вовлечена в его расследование дела об убийстве (это было описано доктором Уотсоном в «Глории Скотт»).
Я знаю, что с самого первого дня он старался обращаться со мной скорее как с парнем, чем как с девушкой; казалось, он научился преодолевать любое неудобство, связанное с моим полом, попросту игнорируя его. Для него я была просто Рассел, а не существо женского пола, и поэтому мы свободно проводили вместе целые дни и иногда даже ночи. Он был прежде всего прагматиком и не тратил времени на то, что его не интересовало.
Я встретилась с Холмсом случайно и, как и Уотсон, стала его привычкой. Мои взгляды, моя одежда и даже моя фигура способствовали тому, чтобы он не замечал моего пола. К тому времени, когда я выросла в женщину, я уже стала частью его жизни и ему было слишком поздно в себе что-либо менять.
Однако все это было впереди, а пока я об этом даже не догадывалась. У меня просто вошло в привычку приходить к нему и, беседуя, прогуливаться с ним по округе. Иногда он знакомил меня с экспериментом, над которым работал, при этом нам обоим становилось ясно, что у меня не хватало знаний, чтобы полностью понять ту или иную проблему; это приводило к тому, что он нагружал меня книгами и отправлял домой, где я пополняла свои знания. Иногда я находила его за рабочим столом окруженным кипами всевозможных бумаг, и он с удовольствием прерывался, чтобы прочитать мне то, над чем работал. Следовали новые вопросы, и я уносила с собой и новые книги.
Итак, мы проводили много времени в прогулках по округе как в солнечную погоду, так и в дождливую, и даже снежную, – изучая следы, сравнивая образцы грязи, наблюдая, как тип почвы влияет на характер и долговременность сохранения отпечатка ноги или копыта. Мы посетили всех соседей в радиусе десяти миль по меньшей мере раз, где изучали руки доярки и дровосека, сравнивали их мозоли и мускулатуру рук и, если они позволяли, спин. Нас можно было часто увидеть на дороге глубоко погруженными в беседу или наклонившимися над чем-то: высокий, худой седой мужчина в суконной кепке и долговязая девушка со светлыми косичками, фермеры на полях дружески махали нам руками и даже обитатели особняков, проносившиеся мимо в «роллс-ройсах», приветствовали нас звуком клаксона.
Осенью Холмс начал меня удивлять. Когда начались дожди, наши прогулки сократились вместе с продолжительностью светового дня: в то время как люди умирали на фронтах Европы, а Лондон бомбили цеппелины, мы играли в разные игры. Одна из них была, конечно, шахматы, но существовали и другие – например, упражнения в выборе и анализе материалов. Он начал с того, что давал мне описания своих дел и просил расследовать их на основе собранных им фактов. Однажды мне попался один случай, не из его практики, – случай из газеты. Это было убийство, совершенное в Лондоне. Дело показалось мне очень запутанным, но, как бы там ни было, человек, который, на мой взгляд, был виновен, действительно вскоре был осужден.
Однажды я пришла, как мы и договаривались, к Холмсу и нашла записку, которая была приколота к двери. Содержание было очень простым:
"Р., найди меня.
X."
Я сразу поняла: он не хотел, чтобы я искала его наудачу, непродуманно, и отнесла записку миссис Хадсон, которая покачала головой, будто корила нас за детские игры.
– Вы не знаете, о чем это он? – спросила я.
– Нет. Если я когда-нибудь пойму этого человека, я уволюсь с чувством глубокого удовлетворения. Сегодня утром, когда я, стоя на коленях, мыла пол, он подошел и попросил меня послать Уилла в деревню, чтобы он отнес сапожнику его новые туфли, у которых вылез гвоздь. Уилл собрался идти, а мистер Холмс и его туфли пропали. Куда? Я никогда его не пойму.
Я стояла, напрягая мозг в течение нескольких минут, как вдруг меня осенило. Я вышла за дверь и, конечно же, обнаружила там множество следов. Однако из-за недавнего дождя земля вокруг дома была практически чистая. Я обнаружила следы с отметкой вылезшего гвоздя немного дальше. Они вели к той части цветочной клумбы, где Холмс выращивал травы для разных лекарств и опытов. Здесь я нашла туфли, но не Холмса. На лужайке не было никаких следов. Я застыла в изумлении, пока не увидела, что несколько маковых коробочек были свежесрезаны. Я вернулась домой, отдала туфли удивленной миссис Хадсон и нашла Холмса там, где, я знала, он будет, – в его лаборатории, склонившимся над маковыми коробочками. На ногах у него были шлепанцы. Он поднял голову, когда я вошла.
– Не догадываешься?
– Нет.
– Хорошо. Тогда давай я покажу тебе, как готовится опиум.
Занятия с Холмсом шли на пользу моим глазам и разуму, но вряд ли могли пригодиться при подготовке к экзаменам в Оксфорде. Женщин не больно-то принимали в университет, но образование, которое там давали, было очень хорошее. Сначала я расстроилась, когда узнала, что меня не примут в мои шестнадцать лет в связи с трудностями военного времени, могли бы еще добавить – и в связи с моим полом. Однако я была так поглощена занятиями с Холмсом, что едва ли заметила изменение в своих планах.
Если бы все так и шло, у меня были бы серьезные проблемы со сдачей экзаменов, поэтому мне был необходим кто-то, кто мог восполнить пробелы в моем образовании. Здесь мне посчастливилось немного больше, потому что я нашла уволившуюся директрису сельской школы, которая согласилась давать мне уроки. Благословенна будь мисс Сим, которая привила мне любовь к английской литературе, и дала мне базовые знания в гуманитарных науках. Я обязана ей успешной сдачей экзаменов.
Я поступила в Оксфорд осенью 1917 года. С Холмсом я провела два года и к весне 17-го могла идти по следу десять миль, отличить бухгалтера из Лондона от учителя из Бата, дать подробное описание человека по его ботинку, замаскироваться так, чтобы сбить с толку миссис Хадсон, и различить пепел ста двенадцати самых известных сортов сигарет и сигар. Кроме того, я могла бы процитировать большие отрывки из произведений греческих и римских классиков, Библии и Шекспира и описать места основных археологических раскопок на Среднем Востоке.
Но все же за всеми нашими играми и упражнениями мы помнили, что в воздухе, которым мы тогда дышали, витала смерть, смерть и ужас, и в нас росла уверенность, что жизнь никогда не будет прежней, ни для кого. Пока я росла и мой ум насыщался знаниями, молодых сильных ребят отправляли на Западный фронт протяженностью в пятьсот миль, чтобы они сражались в грязи под огнем, в путанице колючей проволоки.
Эти годы жизнь не была нормальной. Каждый занимался не свойственной ему работой: дети на полях, женщины на фабриках. У каждого были родственники или знакомые, убитые на войне, раненые или покалеченные. В одной из соседних деревень после войны не осталось ни одного мужчины в возрасте от четырнадцати до сорока шести.