Ипатия

Искушение было так соблазнительно, а искуситель был так вкрадчив и изворотлив, что Ипатия прекратила спор.
– Если это необходимо, – делай… Я уйду к себе и начну писать оду. Впрочем, избавь меня от всякого общения с этой женщиной, самое имя которой мне стыдно произносить… Свое произведение я пришлю тебе, и пусть она придумывает танцы, какие ей вздумается. Я не буду руководствоваться ни ее вкусом, ни ее способностями.
– А я, – заговорил Орест с горячей признательностью, тоже ухожу, чтобы заняться приготовлениями. Прощай, царица мудрости! Твоя философия особенно привлекательна, когда она умеет примирять отвлеченную красоту с практическими требованиями современного вкуса.
Орест откланялся, а Ипатия, несмотря на тягостное настроение, начала работать над одой.
Тем временем в политической жизни города все шло своим чередом. На всех общественных зданиях красовались объявления, извещающие о победе Гераклиана, и по разговорам в толпе было ясно видно, что ей все равно, кто властвует в Риме или даже в Византии.
Друзья Ореста не упускали случая появляться то тут, то там, намекая, что недурно было бы сохранить подати в собственном кармане и не отсылать их в Рим, слишком много тратящий на содержание армии. Александрия была некогда главным городом независимого государства. Почему бы не вернуть ее прежнее значение?
В это же время началась бесплатная раздача зерна. Давали много; распространились слухи о всеобщем помиловании заключенных, а так как почти всякий преступник имеет родных и друзей, считающих его мучеником, то большинство партий сочувственно относилось к новым веяниям. Мыльный пузырь, ловко пущенный Орестом, раздувался, увеличиваясь в объеме и переливаясь всеми цветами радуги, то время как Ипатия в мучительной тоске сидела дома, работая над одой в честь Венеры Урании. Орест почти ежедневно навещал девушку-философа и надоедал ей своим присутствием.
Через несколько дней после казни Аммония наместник получил от одного из своих телохранителей известие, что труп распятого вместе с крестом, к которому он был пригвожден исчез без следа. Толпа нитрийских монахов похитила труп казненного на глазах у испуганной стражи. Орест, конечно же, догадался, что его солдаты были подкуплены и допустили кражу. Не прошло и суток после похищения трупа, как на улицах Александрии появилась духовная процессия, к которой присоединились городской сброд и набожные христиане Александрии. Толпы монахов из Нитрии, священники, дьяконы, архидьяконы и сам Кирилл в полном облачении – все они окружали богато украшенные носилки, на которых лежал похищенный труп Аммония, причем проколотые гвоздями руки и ноги мученика были обнажены, дабы произвести большее впечатление.
Мимо окон дворца Ореста, вдоль набережных и почти до ступеней Цесареума бесконечной вереницей тянулась эта процессия. Через полчаса один из служителей, едва переводя дыхание, доложил злополучному властелину города, что жертва его жестокости покоится на парадном катафалке посреди церкви и что мученик причислен к лику святых. Теперь погибшего именовали не Аммонием, а «Томазием несравненным», а его великие добродетели и героическую смерть Кирилл описал в пространной проповеди.
Что было делать наместнику? Конечно, он мог послать в церковь отряд солдат, приказав им забрать тело казненного, но станут ли солдаты повиноваться? Орест решился стерпеть обиду и целый час проклинал всех святых и мучеников, христиан и язычников. Затем он начал писать подробный отчет о случившемся, сообщая все тому же самому византийскому двору, против которого готовился восстать. Он не сомневался, что в тот же день в Византию будет отправлено другое послание – от самого Кирилла, только иначе истолковывающее происшедшее.
 
Глава XXI
ВОИНСТВЕННЫЙ ЕПИСКОП
В небольшой, бедно обставленной комнате сельского дома, выстроенного наподобие крепости, сидел Синезий, епископ Киренейский. На столе возле него стоял кубок с вином, к которому он, очевидно, еще не прикасался. Медленно и грустно допивал он что-то при тусклом свете лампы, а затем закрыл лицо руками и заплакал. В это время вошел послушник, доложивший, что Рафаэль Эбен-Эзра его видеть. Синезий встал и с удивлением и тревогой направился к двери.
– Нет, попроси его лучше сюда. Я не в силах входить по вечерам в те опустевшие, заброшенные комнаты.
Синезий, стоя, ожидал своего гостя. Когда Рафаэль вошел, епископ схватил его за обе руки и хотел заговорить, но голос его прервался.
– Ничего не рассказывай мне сейчас, – произнес Рафаэль, усаживая его в пустое кресло. – Я все знаю.
– Ты все знаешь? Неужели же ты так мало похож на остальное человечество, что все-таки пришел навестить покинутого и обездоленного старика?
– О, не хвали меня! Я такой же, как все. Я ведь пришел с эгоистическими целями, надеясь получить от тебя утешение. Но я был бы безгранично счастлив, если бы Бог помог мне успокоить тебя. Твои слуги мне все рассказали.
– И все-таки ты захотел меня видеть! Разве я в состоянии поддержать тебя? Нет, я никому больше не нужен! Я одинок и бесполезен, – каким родился, таким и умру. Мой последний ребенок, мое последнее, любимое дитя отнято вместе с остальными. Благодарю Создателя, что он даровал мне один день покоя, так что я успел похоронить моего бедного мальчика рядом с его матерью и братьями. Но кто знает, долго ли останутся неприкосновенными дорогие мне могилы?
– Отчего умер бедный ребенок? – спросил Рафаэль, желая утешить или отвлечь старика.
– От чумы. Какая иная участь может ожидать нас в атмосфере, отравленной тлением трупов, среди целых стай орлов-стервятников? Я со всем бы примирился, если бы мог действовать и бороться. Но сидеть по целым месяцам, словно пленник, в этой ненавистной башне, каждую ночь видеть зарево пылающих жилищ, слышать изо дня в день вопли умирающих и пленных, – ты знаешь, теперь они убивают всех мужчин, до грудного младенца включительно, – и при этом сознавать свою немощь и ждать конца, как параличный идиот! Я жажду открытой борьбы, чтобы умереть с мечом в руке – я ведь единственная и последняя надежда моих прихожан. Наместник не обращает внимания на наши жалобы.
Но что я делаю! Я распространяюсь о собственных горестях, вместо того чтобы выслушать тебя!
– О нет, дорогой друг, ты говоришь о страданиях твоего края а не о себе лично. Что касается меня, то меня терзает отчаяние, но оно неизлечимо. По-моему, тебе не следует тут оставаться. Почему бы тебе не бежать в Александрию?
– Я хочу умереть на посту, как жил до сих пор и как подобает отцу своего народа. Когда настанет конец, и сама Кирена будет освобождена, я вернусь в город со своего передового укрепления, чтобы победители застали епископа перед алтарем с бескровной жертвой в руках! Но не будем более толковать об этом. Я еще могу угостить тебя и после ужина с удовольствием выслушаю твой рассказ.
Гостеприимный епископ позвал слуг и засадил их за работу, желая оказать гостю самый радушный прием, насколько это допускали обстоятельства военного времени. Со свойственной ему проницательностью Рафаэль отправился к Синезию в надежде получить помощь, но безо всякой определенной цели; без сомнения, он не искал у него утешений философского свойства и руководствовался только желанием увидеть единственного христианина, который еще не разучился смеяться от души. Впрочем, вполне возможно, что Рафаэль питал смутную надежду встретить в доме Синезия только что покинутых им спутников. Как мотылек, привлекаемый огнем, он стремился к обаятельной и своеобразно прелестной Виктории, в чем и покаялся Синезию после ужина, добавив, что страстно ищет случая вторично опалить себе крылья огнем любви.
Впрочем, добрый старик нелегко добился этой исповеди. Он видел, что у Рафаэля тяжело на душе и хотел облегчить его состояние откровенной беседой. Синезий начал выведывать тайну Рафаэля участливыми вопросами и на время забыл о собственном горе. Но Рафаэль сильно изменился; он утратил возможность к блестящей, едкой насмешке и даже лишился природного юмора. Казалось, что его пожирала лихорадка; он был тревожен, задумчив, говорил отрывочно и с видимой неохотой, как будто скрывая слезы, готовые хлынуть из глаз. Любопытство Синезия возрастало, но он был крайне недоволен, так как Рафаэль упрямо отказывался объяснить положение тому самому врачу, к которому пришел за советом.