На острове Колибрия
Но обстоятельства сложились так, что он поехал.
Глава VI. Карточка графа Ласковаца
Как уже было сказано, Доббинс хотел ехать, но он должен был найти для этого какое-нибудь оправдание, которое удовлетворило бы его самолюбие. На следующий день и произошло нечто, доставившее ему желанный предлог. Он принадлежал к тому весьма распространенному типу американцев, которые легко отзываются о своей родине и об ее правительстве лишь до тех пор, пока вблизи нет иностранца, который высказал бы согласие с их точкой зрения.
Прочтя с возрастающим гневом во всех утренних газетах заметку с тождественным текстом, разосланным «Объединенной прессой», Доббинс расположился в своем любимом кресле, у своего любимого окна, в своем любимом клубе. Ни одна газета ни словом не обмолвилась по поводу его назначения. Причину этого он усматривал в том, что все считали это назначение маловажным; он не знал, что авторы редакционных статей редко являются в газету до того, как утренний выпуск пошел в машину. Поэтому он с сердитым молчанием принимал иронические поздравления своих приятелей по клубу, которые теперь называли его в лицо не иначе как «господином посланником», тогда как за спиной, по старой привычке, продолжали величать его «Доббинсом с носами». Поэтому он был в очень дурном настроении, когда служитель подал ему карточку.
– Не желаю никого видеть! – отрезал Доббинс. После этого он взглянул на карточку. Оказалось,
что она принадлежала столь важной особе, как граф Борис Ласковац. Что это действительно важная особа, видно было из указания в надлежащем углу карточки, что граф Ласковац являлся представителем Колибрии в Вашингтоне.
– Подождите минутку! – крикнул Доббинс вдогонку уходящему слуге. – Беклин, – обратился он к одному из членов клуба, – вы знаете этого типа? Вы, по-моему, знаете всех на свете.
Беклин был один из тех знакомых, которые только что вышучивали мистера Доббинса. Мистер Беклин был маленький человечек с блестящими птичьими глазами, розовыми щеками и острой седой бородкой. И если он не знал всех, кого следовало знать, то о большинстве известных людей он по крайней мере знал, стоило ли их знать. Он взял карточку в руки.
– Ласковац – новое лицо на этой должности, – сказал Беклин. – Говорят, что он играет в покер лучше всех в Париже и в экарте лучше всех в Вашингтоне. Вероятно, он пришел к вам в клуб, желая перекинуться в картишки, в добавление к своим поздравлениям и пожеланиям. Вам нужно принять его, господин посланник, но советую вам оставить ваш бумажник у меня на хранении.
– Ерунда! – сказал Доббинс. Обращаясь к слуге, он спросил: – Есть ли кто-нибудь в библиотеке?
В библиотеке, как и всегда, никого не было.
– Я приму его там.
Доббинс первый вошел в заставленную книгами комнату, но ему не пришлось долго ждать. Сейчас же за ним туда ввели посетителя.
При свете затененных зелеными абажурами ламп граф Борис Ласковац казался молодым человеком – значительно моложе Доббинса, смуглым и с очень черными глазами. Доббинс привык при встречах с людьми прежде всего обращать внимание на их носы и находить им место в своей классификации. Ноздри у Ласковаца были слишком открытые, чтобы произвести какое-нибудь впечатление на Доббинса. Кроме того, граф кланялся слишком низко, и, как этого нельзя было не заметить при продолжительном рукопожатии, у него были потные руки.
– На мою долю выпала честь приветствовать новичка в дипломатическом корпусе, хотя и отличившегося на других поприщах, – сказал граф.
– Благодарю, – ответил Доббинс.
Он всегда несколько свысока относился к тому, что его земляки гордо называли дипломатией без дипломатических тонкостей. Теперь же он решил, что если ему придется ехать за границу в качестве представителя своей родины, он непременно примкнет к этой школе.
– Благодарю, – повторил он.
– Как приятно, – продолжал посетитель, – что вы начинаете службу в моей дорогой Колибрии!
– Благодарю, – еще раз произнес Доббинс и умолк.
Но тут граф Борис неожиданно быстро перешел к делу – быстро для дипломата вообще, а для ближневосточного в особенности. Находясь чисто случайно в Нью-Йорке, он-де зашел спросить, конечно, совершенно неофициально, вся ли заметка, напечатанная в утренних газетах, соответствует истине. Вся ли? Да? Нет?
Доббинс покраснел.
– Заметка в утренних газетах… – начал он, стараясь сообразить, чего доискивается посетитель, прекрасно зная собственные чувства по этому вопросу: – заметка в утренних газетах появилась… гм… несколько преждевременно.
Посетитель неожиданно повеселел и полез еще раз пожимать Доббинсу руку.
– Сэр, – сказал он, – разрешите мне еще раз… Мои горячие поздравления… Лично и официально, сэр… мои горячие поздравления!
Что имел в виду этот субъект? За минуту до того он поздравлял Доббинса по поводу принятого им назначения. А теперь – что за штука? Не часто ведь случается, чтобы уроженец какой-нибудь страны поздравлял иностранца с тем, что тот не едет в эту страну. Доббинс находил такую вежливость по крайней мере своеобразной.
– Я сказал только – преждевременно, – сухо заметил он.
– Вот именно. – Граф Борис умел одновременно многозначительно улыбаться и принимать сконфуженный вид: очевидно, в этом сказывался лоск европейского дипломата. – Я понимаю вас. Вы хотите сказать, что заметка была преждевременна – или неточна – в отношении этого молодого джентльмена – как его звать? – Копперсвейта? Да, Копперсвейта. Нет? Да?
Несмотря на всю необузданность молодого человека и его неудобные выходки, Доббинс питал к Билли самые теплые чувства. Он считал (совершенно ошибочно), что Билли представляет собой копию его самого в молодости. Так или иначе, Доббинс не любил вмешательства посторонних в свои дела.
– Что вы имеете против мистера Копперсвейта? – спросил он.
Улыбка поблекла на лице графа. Дипломатическая непроницаемость на миг испарилась, осталось только смущение.
– Стоит ли говорить об этом, даже так неофициально?
– Мистер Копперсвейт – сын одного из лучших людей, когда-либо посылавшихся нами за границу.
– Я это отлично знаю.
– И он сам – исключительно способный юноша. – Доббинс подумал о том, как Билли устроил комбинацию с «Объединенной прессой», и не без горечи повторил: – Исклю-чи-тельно способный!
– Не сомневаюсь, – сказал граф Ласковац.
– Так что же? – спросил Доббинс. Посетитель положил смуглую руку на то место, где
у него билось сердце – если у него таковое было.
– Я вполне согласен с данной ему характеристикой. И все-таки я спрашиваю вас: стоит ли нам говорить о том, что я могу иметь против него?
– Если вы вообще хотите говорить со мной о моем назначении, то это совершенно необходимо.
– Однако, – смущение колибрийского дипломата, видимо, возрастало, – вы должны и сами знать, в чем дело. Он был у вас вчера вечером и не мог не рассказать вам. Да? Нет?
Итак, иностранный шпион посмел проследить его, Доббинса, знакомого до его квартиры! Вот она, жизнь дипломата! Узнав о таком факте, американский представитель принял еще более сухой тон:
– Я действительно видел мистера Копперсвейта вчера вечером, и довольно поздно, но он мне ничего не сказал. – В этом он немного погрешил против истины, но оскорбленное достоинство Доббинса помогло ему побороть себя. – Он не сказал мне ничего такого, что могло бы повлиять на меня в смысле моего отношения к… гм… обсуждаемому нами вопросу.
Черные глаза колибрийца встретились с глазами американца. Вместо смущения в них мелькало теперь нечто похожее на вызов.
– Вы настаиваете, сэр, на том, что вы сказали?
«Куда это он теперь метит? Потасовка в колибрийском ресторане не может ведь оправдать…»
– Да, настаиваю, – сказал Доббинс, – настаиваю!
От гнева ему изменил голос; он не мог бы произнести эту фразу тише во время венчания. Это еще больше увеличило его раздражение.
Но на графа его шепот произвел иное действие. В его черных глазах блеснул луч надежды. Мигать – это ниже достоинства государственного деятеля; но, может быть, граф Ласковац страдал нервным тиком, который вызывал иногда подергивание век его правого глаза? Ноздри его раздулись еще шире.