Профессорская дочка

Игорь встал, обошел стол кругом, положил мне руку на плечо и сказал расстроенным голосом:
– Машка, ну ты чего?
Я расслабилась – все же он мой друг юности, – и сумочка оказалась у него. На этом переговоры закончились.
– Хорошо, но учти, что это в последний раз, – грозно предупредила я.
Ну что же, по-моему, я добилась своего.
Хотя... когда случайно кого-нибудь победишь и случайно добьешься своего, потом чувствуешь не радость, а тупое опустошение – по крайней мере у меня так. Мне очень жалко Игоря, потому что теперь ему придется платить мне ры... – вот я уже и привыкла объясняться на деловом языке переговоров.
21 апреля
– А правда хорошо, что все так перемешалось и девочки смогли сами выбрать себе религию по вкусу? – спросилая.
– Странная Вы, Маша... – Вадим улыбался своей самой лучшей улыбкой. Хотя мне нравятся все его улыбки. – Они-то выбрали, а Вы? Сами не можете решить, что носить? Крест или этот, как его... шестиконечную звезду?
А как я могу решить? Обидеть Фридку легко, и обидеть Надьку тоже легко. Все мои знакомые русские неодобрительно говорят: „Это у тебя что, магенда-авид?“ Как будто я предательница своего народа. Все мои знакомые евреи неодобрительно говорят: „Это у тебя что, кре-ест?“ Как будто я предательница своего народа. Ая не предательница, поэтому у меня на шее висят крест и магендавид. Крестик, потому что меня крестили и я дочь своего народа. А магендавид – потому что я дочь другого своего народа.
Вообще-то это очень интимный вопрос, что мне носить, но если ему интересно...
Вадим сказал, что ему очень интересно.
– Я – неудачная половинка, я никто, – пригорюнилась я. На самом деле я не считаю, что я неудачная половинка и никто. Я, наоборот, считаю, что я все вместе, жаль только, что я не могу быть еще буддистом. Просто иногда мне хочется, чтобы меня пожалели.
– Так будьте кем-то одним, – посоветовал Вадим. Ха, кем? Попробовал бы сам на моем месте всем угодить!
– Русские считают меня еврейкой, и их можно понять, – а кто же я, Мария Суворова-Гинзбург? С черными кудрявыми волосами и носом? Некоторые злые русские в трамваях называют меня жидовкой и предлагают уехать в свой Израиль прямо на трамвае.
– Обидно? – сочувственно спросил Вадим.
– Ну... иногда хочется ка-ак дать, а иногда хочется заплакать, а иногда показать язык – это от настроения зависит. А вообще-то я не обижаюсь. У меня тоже так бывает, когда я от беспомощности на кого-то злюсь, а человек совсем ни в чем не виноват...
– Нет, ну все-таки... – настаивал Вадим. – Вы сами кем себя считаете? Еврейкой? Русской?
– Я? Да.
– Маша, что „да“?
– Да, считаю.
– Маша!
Ну что – Маша?! Я наполовину еврейка. Но я не могу уехать в свой Израиль на трамвае, потому что Израиль не мой – по еврейским законам в Израиле меня будут считать русской, они же определяют национальность по матери.
Как это все-таки умно! И почему другие народы до этого не додумались? Однажды я переводила статью, в которой утверждалось, что около трети мужчин растят не своих биологических детей. Но с другой стороны, какая разница, они же их любят. Думаю, с этими биологическими детьми вообще все не так просто – возьмем для примера меня и Димочку.
Так вот, получается, для евреев я – русская. Но я и правда русская!
Я наполовину русская. Папа говорит, что он никогда не уедет, что бы ни случилось... Он вообще-то никогда не говорит ничего пафосного, ничего о своих заслугах, вроде „мы, ученые“, никогда. Только однажды, когда один из „недостойных меня“ предложил ему сначала жениться на мне, а потом всем вместе уехать в Америку, папа сказал: „Мужчина никогда не бросает родину в беде“. Еще сказал: „Я русский ученый“. У него получилось „гусский“ – он картавил и еще несколько букв не выговаривал.
А на идише он знал всего одно слово – „мишугинер“. Папа меня называет „мишугинер“, это такой придурок... Папа говорит, евреи принадлежат русской культуре еще больше, чем сами русские. Я тоже принадлежу. Бродскому принадлежу, Пастернаку принадлежу, Мандельштаму...
– Так что я не могу обидеть Надьку и Фридку тоже. Я дочь Надькиного еврейского народа и дочь Фридкиного русского народа.
Вадим пожал плечами.
– А что, неправильно?
Вадим еще раз пожал плечами, сказал, что он об этом никогда не думал. Сказал, что мы с папой из прошлого века. И наш век, в котором эти вопросы кого-нибудь интересовали, закончился, ая и не заметила. И что лично у него, Вадима, в этом веке совершенно другие заботы, гораздо более конкретные, нежели „родина в беде“ или „принадлежность к русской культуре“. А по-моему, это в любом веке важные вопросы, разве нет?
Вторник
Вечером были Вадим и Татьяна.
– Ну как вы тут? А я сумку купила, – сказала Татьяна, вплывая на кухню, и бухнула сумку на стол.
Сумка – большая, черная, с двумя ручками. Татьяна – яркая, шумная, с влажными губами.
Еще у нее уплывающие глаза и пышная грудь. В любой одежде, даже в свитере, Татьяна проделывает дырку, чтобы получилось декольте.
Если грудь в комнате, то все остальное мгновенно тоже становится ярким, шумным, с влажными губами и уплывающими глазами. Вот и Вадим тоже – впервые за все время, что он проведу меня на кухне, он... ну, в общем, я еще раз поняла, что красота – это страшная сила.
Татьяна – объект нереализованных мужских желаний. Малознакомые люди бросаются к ней и с разбегу хватают ее за грудь. Эти люди не виноваты, они просто не владеют собой, как будто им случайно встретилась Мерилин Монро и тут уже не до приличий, а надо хватать.
Татьяна – природный феномен. Дело в том, что она блондинка, но не настоящая блондинка, а крашеная, но при этом совсем как настоящая! Истинная блондинка, сексуальная блондинка-вамп. Как это может быть – ведь она не настоящая блондинка, а крашеная!.. Сложно, в природе все очень сложно...
– Зачем тебе сумка для домохозяйки? – удивилась я. – Ты же не забегаешь по дороге в магазин, чтобы запихнуть в сумку кефир и сосиски...
– Да уж какие там сосиски, – съехидничал Димочка. – У нее у ребенка во рту никогда маковой росинки нет, у нее у ребенка вообще одни растворимые супы.
– Ну, я такой человек, – отозвалась Татьяна. – Если ты покупаешь холодильник, ты не рассчитываешь, что сможешь проигрывать на нем пластинки, – так один мой знакомый сказал. Означает, что человека нельзя переделать, и уж будь любезен, принимай мать такой, какая она есть.
– Но я же тебя не выбирал, я у тебя родился, – затянул Димочка, но Татьяна только отмахнулась:
– У тебя у самого двойка по алгебре. Сейчас дело не в этом. Мне срочно нужен Интернет.
Странно, зачем Татьяне Интернет? Она не умеет даже включать компьютер...
Я думала, Татьяна пришла помириться с Димочкой. Оказалось, нет. Просто жизнь вынудила ее пойти навстречу Димочке, потому что у меня дома есть Интернет и Димочка, а у нее только Интернет.
– Подонок, – энергично сказала Татьяна Вадиму, – подонок, жадное чудовище! Это я не вам. Рассказываю: я купила сумку „Шанель“ за две тысячи евро.
Оказывается, это не сумка для сосисок, а „Шанель“. Красивая.
– Он сказал: „Купи себе сумку, не дороже тысячи“, – объяснила Татьяна. – Жадина! А я купила за две... потому что он жадина!
– Откуда же вы взяли еще тысячу евро? – сочувственно спросил Вадим.
Татьяна такая женщина, которой сразу же хочется помочь, я, например, вообще не могу видеть, когда Татьяна плачет. А она любит поплакать.
– У меня случайно оказалась его карточка, ну я и купила за две тысячи, – вздохнула Татьяна. – Но это же „Шанель“, она же столько стоит! Ну что скажете? Правильно я говорю – подонок?!
Так мы сидели вокруг сумки „Шанель“, как индейцы вокруг костра, и думали каждый о своем. Я о Татьяне.
Татьяна нисколько не алчная, честное слово. Просто она не знает цены деньгам, потому что у нее всегда есть какой-нибудь друг с бесценными деньгами, в том смысле, что он сам не знает цены своим деньгам.