Армадэль. Том 2

4. «От Аллэна Армадэля к Дециму су Броку Торп-Эмброз, вторник
Любезный мистер Брок, у меня большие неприятности. Мидуинтер поссорился со мною и оставил меня; мой стряпчий поссорился со мною и оставил меня; и (кроме милой мисс Мильрой, которая простила меня) все соседи повернулись ко мне спиной. Я очень несчастен и одинок в моём собственном доме. Пожалуйста, приезжайте ко мне. Вы единственный друг, оставшийся у меня, и мне так хочется все рассказать вам. N. В. — Честное слово джентльмена: я не виноват.
Любящий вас Аллэн Армадэль
Р. S. Я приехал бы к вам (потому что это место совершенно опротивело мне), но у меня есть причина не уезжать далеко от мисс Мильрой именно теперь».
5. «От Роберта Степльтона к Аллэну Армадэлю Боскомбский пасторат, четверг утром
Многоуважаемый сэр, на столе вместе с другими письмами я вижу письмо и узнаю ваш почерк. Эту корреспонденцию, с сожалением должен сообщить, мой господин не может распечатать сам, потому что он нездоров. Он лежит с жаром и ознобом в лихорадке. Доктор говорит, что эта болезнь является следствием от переутомления и тревог, которые барин мой уже не имел сил перенести. Это кажется вероятным, потому что я был с ним, когда он ездил в Лондон в прошлом месяце, и его собственное дело и забота следить за особой, которая впоследствии ускользнула от нас, утомляли и тревожили его всё время так же, как и меня.
Барин мой говорил о вас дня два тому назад. Ему, по-видимому, не хотелось, чтобы вы знали о его болезни, если ему не станет хуже. Но я думаю, что вы должны узнать. Ему не хуже — может быть, крошечку лучше. Доктор говорит, что больного нужно окружить абсолютным покоем и ни в коем случае не волновать. Поэтому, пожалуйста, не обращайте внимания на наши дела, то есть не приезжайте пока в пасторат. Доктор приказал мне передать, что в этом нет никакой необходимости, что ваш приезд только расстроит моего господина в его настоящем положении.
Я опять буду писать к вам, если вы желаете. Прошу принять уверение в моём искреннем почтении и остаюсь ваш покорнейший слуга Роберт Степльтон.
Р. S. Яхта оснащена и выкрашена; ждёт ваших приказаний. Она чудо как красива!»
6. «От миссис Ольдершо к мисс Гуилът Улица Диана, июля 24
Мисс Гуильт, час доставки почты прошёл три утра подряд, и почтальон не принёс ответа на моё письмо. Или вы с намерением оскорбляете меня, или вы оставили Торп-Эмброз? В том и другом случае я не намерена далее переносить ваше поведение. Закон принудит вас заплатить, если я не смогу.
Вашей первой расписки (в тридцать фунтов) срок в следующий четверг, 29. Если бы вы поступали с уважением ко мне, я продлила бы эту расписку с удовольствием. Теперь же представляю её ко взысканию; а если она не будет оплачена, я поручу моему поверенному поступить надлежащим образом.
Ваша Мария Ольдершо».
7. «От мисс Гуильт к миссис Ольдершо Райская площадь, Торп-Эмброз, июля 25
Миссис Ольдершо, так как, вероятно, время вашего поверенного чего-нибудь да стоит, я пишу, чтобы помочь ему, когда он будет поступать надлежащим образом. Он найдёт меня, ожидающую ареста, в первом этаже дома под вышеозначенным адресом. В моём настоящем положении, с моими теперешними мыслями самая лучшая услуга, какую вы можете оказать мне, это — запереть меня в тюрьму.
Л. Г.».
8. «От миссис Ольдершо к мисс Гуильт Улица Диана, 26 июля
Моя возлюбленная Лидия, чем дольше я живу в этом нечестивом свете, тем яснее вижу, что собственный характер женщин самый худший враг, с каким им приходится бороться. Какую печальную корреспонденцию завели мы! Какой большой недостаток самообладания, моя милая, с вашей стороны и с моей!
Позвольте мне, как старшей по годам, первой принести необходимые извинения, первой покраснеть за недостаток самообладания. Ваше жестокое пренебрежение, Лидия, заставило меня написать то письмо. Я так чувствительна к дурному обращению особы, которую я люблю и которой восхищаюсь, и, хотя мне минуло шестьдесят, я всё ещё (к несчастью, для себя) молода сердцем. Примите мои извинения за то, что я взялась за перо, тогда как мне следовало прибегнуть к моему носовому платку. Простите вашей преданной Марии и то, что она ещё молода сердцем!
Но, милая моя, — хотя, признаюсь, я вам угрожала, — как жестоко с вашей стороны воспользоваться моими словами! Как жестоко с вашей стороны, если бы даже ваш долг был в десять раз больше, считать меня способной (чтобы я ни говорила) гнусно, бесчеловечно арестовать моего задушевного друга! Боже! Заслужила ли я, чтобы воспользовались моим словом таким безжалостным образом после стольких лет нежной дружбы, соединявшей нас? Но я не жалуюсь, я только оплакиваю бренность нашей общей человеческой природы. Будем ожидать так мало друг от друга, как только возможно, милая моя; мы обе женщины, и не от нас зависит это переменить. Когда я размышляю о происхождении нашего несчастного пола, я удивляюсь нашим добродетелям и нисколько не удивляюсь нашим недостаткам.
Я немножко забылась, я запуталась в серьёзных мыслях. Одно последнее слово, моя дорогая, которое вызвано желанием получить ответ на это письмо, происходит только от моего желания иметь от вас известие снова в вашем прежнем дружеском тоне и нисколько не относится к любопытству узнать, что вы делаете в Торп-Эмброзе, кроме такого любопытства, какое вы сами можете одобрить. Нужно ли мне прибавлять, что я прошу вас, как милости для меня, возобновить на обыкновенных условиях. Я говорю о расписке, которой наступает срок в следующий вторник, и осмеливаюсь предложить продлить её ещё на шесть недель.
Ваша с истинно материнскими чувствами
Мария Ольдершо».
9. «От мисс Гуильт к миссис Ольдершо Райская площадь, июля 27
Я только что получила ваше последнее письмо. Бесстыдная дерзость его оживила меня. Разве можно обращаться со мною как с ребёнком? Можно сначала грозить, а потом, если угрозы не помогают, прибегать к ласке? Ласкайте же меня; вы узнаете, мой материнский друг, с каким ребёнком вы имеете дело.
У меня была причина, миссис Ольдершо, к молчанию, которое так серьёзно оскорбило вас. Я боялась — да, действительно боялась поверить вам тайну моих мыслей. Эта болезнь не волнует меня теперь. Сегодня утром моё единственное желание состоит в том, чтобы вполне отблагодарить вас за те выражения, в каких вы писали ко мне. После некоторого раздумья я решила, что хуже ничего не могу вам сделать, как рассказать то, что вы горите нетерпением знать. Вот я сижу у моего письменного прибора с намерением все рассказать вам. Вы услышите, что случилось в Торп-Эмброзе. Вы поймёте мои мысли так ясно, как я понимаю их сама. Если вы не раскаетесь горько, когда прочтёте до конца это письмо, в том, что отступили от своего решения и не заперли меня в тюрьму, чтобы я не наделала вреда, когда представился на это случай, моё имя не Лидия Гуильт.
На чём остановилась я в последнем письме, не помню, да и не думаю об этом. Разбирайтесь, как сможете, я возвращаюсь к событиям, происшедшим не далее как неделю назад, то есть к прошлому воскресенью.
Утром была гроза, к полудню небо стало проясняться. Я не выходила: ждала Мидуинтера или письма от него. Вы удивляетесь, что я не пишу «мистер» перед его именем? Мы стали так близки, моя милая, что писать «мистер» было бы совершенно неуместно. Он расстался со мной накануне при весьма интересных обстоятельствах. Я сказала ему, что друг его, Армадэль, преследовал меня с помощью наёмного шпиона. Он не хотел этому верить и пошёл прямо в Торп-Эмброз выяснить это. Я позволила ему поцеловать руку, когда он уходил. Мидуинтер обещал прийти на другой день (в воскресенье). Я чувствовала, что приобрела над ним влияние и была уверена, что он сдержит слово.
Ну, гроза прошла, как я уже сказала; небо прояснилось; народ шёл в праздничных платьях; я сидела и мечтала у своего жалкого фортепьяно, взятого напрокат, мило одетая и очень авантажная, а Мидуинтер все не появлялся. Было уже поздно; когда я начала терять терпение, мне принесли письмо. Оно было оставлено каким-то незнакомым человеком, который немедленно ушёл. Я посмотрела на письмо: наконец Мидуинтер — письменно, а не лично. Я начала сердиться больше прежнего, потому что, как я вам писала, я думала, что использую моё влияние над ним с большей пользою. Однако письмо направило мои мысли по новому направлению. Оно удивило, заинтересовало, привело меня в недоумение. Я думала, думала, думала о нём целый день.
Он начинал письмо тем, что просил у меня прощения за то, что сомневался в сказанном мною. Мистер Армадэль сам всё это подтвердил. Они поссорились, как я предвидела. Он и Армадэль, который когда-то был самым дорогим его другом на земле, расстались навсегда. До сих пор я не удивлялась. Меня забавляло, что он писал так безрассудно о том, что он и его друг расстались навсегда, и спрашивала себя, что он подумает, когда я приведу в действие мой план и проберусь в большой дом под предлогом примирить их?
Но вторая часть письма заставила меня призадуматься. Вот она, привожу его собственные слова:
«Только после борьбы с самим собой (и никакими словами не могу выразить, как тяжела была эта борьба) решился я написать, а не говорить с вами. Жестокая необходимость требует изменений в моей будущей жизни. Я должен оставить Торп-Эмброз, я должен оставить Англию, не колеблясь, не оглядываясь назад. Есть причины, страшные причины, с которыми я безрассудно шутил для того, чтобы мистер Армадэль никогда не видел меня и не слышал обо мне опять после того, что случилось между нами. Я должен ехать, никогда более не жить под одной кровлей, никогда более не дышать одним воздухом с этим человеком. Я должен скрыться от него под чужим именем; я должен поставить горы и моря между нами. Меня предупреждали так, как никогда и никто не предупреждал человека. Я верю — я не смею сказать вам почему, — я верю, что если очарование, которое пленило меня, привлечёт снова к вам, то это будет иметь гибельные последствия для человека, чья жизнь так странно соединена с вашей и моей жизнью, для человека, который когда-то был вашим обожателем и моим другом. Я борюсь с этим, как человек борется с силой своего отчаяния. Час назад я подходил близко, чтобы видеть дом, где вы живёте, и принудил себя уйти, чтобы не видеть его. Могу ли я принудить себя уехать теперь, когда письмо моё написано, — теперь, когда бесполезное признание вырвалось у меня и я открылся, что люблю вас первой и последней любовью? Пусть время ответит на этот вопрос, я не смею писать или думать об этом более».
Это были последние слова. Таким странным образом кончалось письмо.
Я почувствовала лихорадочное любопытство узнать, что он хотел сказать. Разумеется, довольно легко было понять, что он любит меня. Но что он хотел сказать словами, что его предостерегали? Почему он никогда не должен жить под одной кровлей, не дышать одним воздухом с молодым Армадэлем? Какая ссора могла принудить одного человека скрываться от другого под чужим именем и поставить моря и горы между ними? А более всего, если бы он вернулся и позволил мне очаровать его, почему это могло быть гибелью для ненавистного олуха, который обладает большим богатством и живёт в большом доме?
Я никогда в своей жизни не горела таким желанием, каким горела теперь, чтобы увидеть его и задать эти вопросы. Я стала совершенно суеверной насчёт этого, по мере того как день проходил. Мне подали к обеду сладкий хлеб и вишнёвый пудинг. Я начала гадать, вернётся ли он, косточками на блюде! Вернётся — нет; вернётся — нет, и так далее. Кончилось «нет». Я позвонила в колокольчик и велела убрать со стола. Я неистово противоречила судьбе. Я сказала: «Он вернётся». И ждала его.
Вы не знаете, какое для меня удовольствие сообщить вам все эти маленькие подробности. Считайте, мой задушевный друг, моя вторая мать, считайте деньги, которые вы дали мне взаймы в надежде, что я сделаюсь миссис Армадэль, а потом возмутитесь, зачем я принимаю такое горячее участие к другому мужчине. О, миссис Ольдершо, какое я нахожу наслаждение раздражать вас!
День клонился к вечеру. Я опять позвонила и послала взять расписание железных дорог. С какими поездами может он уехать в воскресенье? Национальное уважение к воскресенью удружило мне. Был только один поезд, который отправился за несколько часов перед тем, как он написал ко мне. Я пошла посмотреться в зеркало. Оно сделало мне комплимент, противореча гаданью вишнёвыми косточками. Зеркало моё говорило: «Спрячься за оконную занавеску, он не пропустит длинного одинокого вечера, не вернувшись опять взглянуть на этот дом». Я спряталась за занавеску и ждала с его письмом в руке.
Печальный воскресный свет померк, и унылая воскресная тишина воцарилась на улице. Настали сумерки, и я услышала шаги, раздавшиеся в тишине. Сердце моё забилось — только подумайте о том, что у меня ещё оставалось сердце! Я сказала себе: «Мидуинтер!» И это был Мидуинтер.
Он шёл медленно, останавливаясь через каждые три шага. Безобразное маленькое окно моей гостиной как будто манило его против воли. Подождав, пока он остановился несколько поодаль от дома, но все в виду моего окна, я оделась и вышла чёрным ходом в сад. Хозяин и его семья сидели за ужином, и никто меня не видел. Я отворила дверь и прошла через переулок на улицу. В эту трудную минуту я вдруг вспомнила, что забыла прежде: шпиона, подстерегающего меня, который, без сомнения, ждал где-нибудь недалеко от дома.
Было необходимо иметь время подумать, и было невозможно (в состоянии души моей) позволить Мидуинтеру уйти, не поговорив с ним. В таком затруднении решаешь почти тотчас, если решаешься. Я решилась назначить с ним свидание на следующий вечер и продумать за это время, как устроить это свидание так, чтобы оно могло пройти без наблюдения. Я чувствовала, что любопытство будет мучить меня целые сутки, но какой другой выбор имела я? Условиться с Мидуинтером о секретном свидании в присутствии шпиона Армадэля значило отказаться совершенно от возможности стать владетельницей Торп-Эмброза.
Найдя старое ваше письмо в моём кармане, я вернулась в переулок и написала на чистом листе крошечным карандашом, висевшим на моей часовой цепочке: «Я должна и хочу говорить с вами. Сегодня это невозможно, но будьте на улице завтра в это время, а потом оставьте меня навсегда, если хотите. Когда вы прочтёте, догоните меня и скажите, пройдя мимо, не останавливаясь и не оглядываясь: „Да, я обещаю“.
Я сложила бумагу и внезапно подошла к нему сзади. Он вздрогнул и обернулся. Я сунула записку ему в руку, пожала её и прошла дальше. Не успела я сделать и десяти шагов, как услышала, что он идёт сзади. Я видела, как его большие чёрные глаза, блестевшие в сумерках, пожирали меня с головы до ног; но во всём другом он сделал так, как я ему сказала.
«Я не могу отказать вам ни в чём, — шепнул он, — я обещаю». Он прошёл и оставил меня. Я не могла не подумать, как этот олух Армадэль испортил бы все на его месте.
Я всю ночь старалась придумать способ сделать наше свидание на следующий вечер неприметным, и старалась напрасно. Даже утром я начала чувствовать, что письмо Мидуинтера каким-то непонятным образом привело меня в отупление.
В понедельник утром стало ещё хуже. Пришло известие от моего верного союзника, мистера Бэшуда, что мисс Мильрой и Армадэль встретились и опять сделались друзьями. Можете себе представить, в каком я была положении! Часа два спустя получила ещё письмо от мистера Бэшуда — на этот раз с добрыми известиями. Вредный идиот в Торп-Эмброзе проявил, наконец, достаточно здравого смысла, чтобы устыдиться самого себя. Он решился отказать шпиону в этот же самый день и вследствие этого поссорился со своим стряпчим.
Таким образом препятствие было от меня удалено. Нечего было более тревожиться насчёт свидания с Мидуинтером, и было достаточно времени сообразить, как мне поступить теперь, когда мисс Мильрой и её драгоценный пастушок опять сошлись. Поверите ли вы, письмо или сам его автор — не знаю что — так овладели мною, что, как ни старалась, я не могла думать ни о чём другом. И это в то время, когда имелись причины бояться, что мисс Мильрой находится на пути перемены своего имени на имя Армадэля, и когда я знала, что мой долг ей ещё не заплачен.
Был когда подобный развратный образ мыслей, не могу этого объяснить; не можете ли вы?
Наконец настали сумерки. Я выглянула из окна — он был тут!
Я тотчас вышла к нему; мои хозяева, как прежде, были слишком погружены в еду и питьё, чтобы примечать что-нибудь другое.
«Нас не должны видеть здесь, — шепнула я. — Я пойду первая, а вы за мной».
Он ничего не сказал в ответ. Что происходило в его душе, я не могла угадать, но, придя на свидание, он как будто готов был возвратиться назад.
«Вы как будто боитесь меня», — сказала я.
«Я вас боюсь, — отвечал он, — и вас и себя».
Это было невежливо; это было нелестно, но я испытывала такое неистовое любопытство в этот раз, что, если бы он был ещё грубее, я не обратила бы на это внимания. Я сделала несколько шагов к новым зданиям, остановилась и оглянулась на него.
«Разве я должна просить вас об этом как о милости, — сказала я, — после того, как вы дали мне обещание и после такого письма, какое вы написали мне?»
Что-то вдруг изменило его; он в одно мгновение был возле меня: «Извините меня, мисс Гуильт, ведите меня, куда вам угодно».
После этого ответа он отступил немного назад, и я слышала, как он сказал себе: «Что должно быть, то будет. Что я могу тут сделать и что может она?»
Едва ли слова (я их не поняла), а должно быть, тон, которым он произнёс их, мгновенно заставил меня почувствовать страх. Я была почти готова, не имея малейшей причины для этого, проститься с ним и уйти. Это чувство страха было несвойственно мне, скажете вы. Действительно так. Оно продолжалось не более одного мгновения. Ваша возлюбленная Лидия скоро образумилась.
Я пошла к неоконченным коттеджам, потом за город. Мне было бы гораздо более по вкусу повести его в дом и говорить с ним при свечах, но я уже раз рисковала; а в этом местечке, изобилующем сплетнями, и в моём критическом положении я боялась рисковать. О саде тоже нельзя было думать, потому что хозяин курит там трубку после ужина. Ничего больше не оставалось, как вывести его из города.
Время от времени я оглядывалась: он все шёл на одном расстоянии, как призрак, молча следовавший за мною.
Я должна перестать писать письмо на некоторое время. Церковные колокола начали трезвонить, и этот шум сводит меня с ума. В наши дни, когда у всех есть часы, зачем колокола напоминают нам, когда начинается служба?
Наконец закончился трезвон, и я могу продолжать.
Я испытывала некоторое сомнение, думая, куда его отвести. Большая дорога была с одной стороны, но хотя она казалась пустой, кто-нибудь мог пройти по ней, когда мы менее всего этого ожидали. Другая дорога шла через рощу. Я повела его в рощу.
На опушке рощи, среди деревьев, была яма, в которой лежали упавшие стволы, а за ямой небольшая лужа, поблёскивающая в сумерках. Обширные пастбища расстилались на дальнем берегу реки, над ними сгущался туман, из которого выходили большие стада коров, медленно возвращавшихся домой.
«Подите сюда, — сказала я тихо, — и сядьте возле меня здесь».
Зачем я вдаюсь в такие подробности обо всём этом, я сама не знаю. Это место произвело на меня непонятно сильное впечатление, и я не могла не описать его. Если я дурно кончу, — скажем, например, на эшафоте, — я думаю, что последнее, что увижу, прежде чем палач дёрнет за верёвку, будет маленькая блестящая лужа и обширные туманные пастбища и коровы, возвращающиеся домой в сгущающейся темноте. Не пугайтесь, достойное создание! Моё воображение иногда выделывает со мною странные штуки, а в этой части моего письма, наверное, есть ещё остатки лаудана [4], который я принимала в прошлую ночь.
Он подошёл — странно и тихо, как лунатик, — подошёл и сел возле меня. Или ночь была очень душна, или я была в лихорадке, только я не могла не снять с головы шляпку, не могла не стянуть с рук перчаток. Необходимость взглянуть на него и понять, что значит его странное молчание, и невозможность сделать это в темноте взвинтили мои нервы до того, что я чуть было не вскрикнула. Я взяла его за руку, подумав, не поможет ли это мне. Рука его горела и тотчас же сжала мою руку. О молчании после этого нельзя было и думать. Единственный безопасный способ состоял в том, чтобы тотчас же начать говорить с ним.
Глава 1
«Не презирайте меня, — сказала я. — Я была принуждена привести вас к этому уединённому месту; я лишусь репутации, если нас увидят вместе».
Я немного подождала. Его рука опять предостерегла меня не затягивать молчания. Я решилась заставить его говорить на этот раз.
«Вы заинтересовали и напугали меня, — продолжала я. — Вы написали мне очень странное письмо. Я должна знать, что это значит».
«Поздно спрашивать. Вы выбрали дорогу, и я выбрал дорогу, с которой уже нельзя вернуться назад».
Он дал этот странный ответ тоном совершенно для меня новым, таким, который растревожил меня ещё более, чем его молчание.
«Слишком поздно! — повторил он. — Слишком поздно! Теперь остаётся только задать мне один вопрос».
«Какой?»
Когда я спросила это, внезапный трепет передался из его руки в мою и слишком поздно показал, что мне лучше было бы молчать. Прежде чем я успела отодвинуться, прежде чем я успела подумать, Мидуинтер обнял меня.
«Спросите меня, люблю ли я вас», — прошептал он.
В эту самую минуту голова его упала на мою грудь и какая-то невыразимая мука, терзавшая его, вырвалась наружу, как это бывает с нами, в рыданиях и слезах.
Моё первое впечатление было самое дурацкое. Я была готова выразить бурно протест и защищаться самым решительным образом. К счастью или к несчастью, я, право, не знаю, я утратила чувствительность юности и сдержалась, не оттолкнула его руками, и готовые сорваться слова протеста замерли на моих губах. О Боже! Какой старой чувствовала я себя, когда он рыдал на груди моей! Как я жалела о том времени, когда он мог бы пользоваться моей любовью! А теперь он обладал только моей талией.
Желала бы я знать, печалилась ли я о нём? Впрочем, это всё равно. По крайней мере, рука моя легла на его голову, и пальцы мои нежно стали перебирать его волосы. Страшные воспоминания о прошлом вернулись ко мне и заставили затрепетать, когда я коснулась его волос, однако я продолжала их перебирать. Какие дуры женщины!
«Не стану упрекать вас, — произнесла я кротко. — Не скажу, что вы злоупотребляете моим расположением. Вы страшно взволнованы, я дам вам время подождать и успокоиться».
Зайдя так далеко, я постаралась сообразить, какие придумать к нему вопросы, которые я горела нетерпением задать, но была слишком смущена, я полагаю, или, может быть, слишком нетерпелива, чтобы сообразить. Я высказала то, что занимало главное место в моих мыслях, в словах, ранее пришедших мне на ум.
«Я не верю, чтобы вы меня любили, — сказала я. — Вы пишете мне странные вещи, вы пугаете меня таинственными намёками. Что вы хотели сказать в вашем письме словами: „…что для мистера Армадэля будет гибелью, если вы вернётесь ко мне“? Какая опасность может быть в этом для мистера Армадэля?..»
Прежде чем я успела закончить этот вопрос, он вдруг поднял голову и отнял от меня руки. Я, по-видимому, коснулась какого-нибудь тягостного предмета, который привёл его в чувство. Не я отступала от него, а он отступал от меня. Я обиделась, сама не знаю почему, но обиделась и поблагодарила его с самой горькой выразительностью за то, что он вспомнил, наконец, об уважении, которое я заслуживаю!
«Вы верите сновидениям? — вдруг спросил он очень странно и резко, не обращая внимания на то, что я ему сказала. — Скажите мне, — продолжал он, не давая мне времени ответить, — имели вы или ваши родственники какие-нибудь сношения с отцом или матерью Армадэля? Были вы или кто-нибудь из ваших родных на острове Мадере?»
Поймите моё удивление, если можете. Холод пробежал по моим членам. Очевидно, он знал тайну того, что случилось, когда я находилась в услужении у миссис Армадэль на Мадере, по всей вероятности, прежде чем он родился! Это было довольно удивительно само по себе. И он, очевидно, имел свои причины соединять меня с этими происшествиями — это было ещё удивительнее.
«Нет, — сказала я, как только смогла решиться заговорить. — Я ничего не знаю о его отце и матери».
«И ничего об острове Мадере?»
«Ничего об острове Мадере».
Он отвернулся и начал говорить сам с собой.
«Странно! Так, как я стоял на месте тени у окна, она стояла на месте тени у пруда!»
При других обстоятельствах его странное поведение могло бы испугать меня; но после вопроса о Мадере мной овладел такой сильный страх, который несравним с обыкновенным испугом. Не думаю, чтобы насчёт чего-нибудь другого в моей жизни я имела такое твёрдое намерение, как теперь насчёт того, чтобы выведать, как он узнал об этом и кто он таков. Для меня было ясно, что я возбудила в нём какое-то тайное чувство моим вопросом об Армадэле, чувство, которое было так же сильно в своём роде, как его чувство ко мне. Куда девалось моё влияние на него? Я не могла понять, куда оно девалось, но должна была и стала действовать так, чтобы заставить его почувствовать это влияние опять.
«Не обращайтесь со мною жестоко, — сказала я. — Я не хотела обидеть вас. О, мистер Мидуинтер! Здесь так пустынно, так темно, не пугайте меня!»
«Не пугать вас?»
В одно мгновение он был опять возле меня.
«Не пугать вас?»
Он повторил эти слова с таким удивлением, как будто я разбудила его и обвинила в чём-то, что он сказал во сне.
У меня уже было желание, видя, как я его удивила, напасть на него врасплох и спросить, почему мой вопрос об Армадэле произвёл такую перемену в его обращении со мной, но, после того что уже случилось, я побоялась слишком скоро возвращаться к этому вопросу. Что-то бессознательно подсказывало мне оставить пока Армадэля в покое и говорить с Мидуинтером прежде о нём самом. Как я уже писала вам в одном из прежних писем, я заметила в его обращении и наружности некоторые признаки, убедившие меня, что, несмотря на свою молодость, он совершил или пережил что-то необыкновенное в своей прошлой жизни. Я спрашивала себя каждый раз, когда видела его, все с большим и большим подозрением: тот ли он, кем казался? Первое и главное моё сомнение состояло в том, настоящим ли своим именем он зовётся. Имея сама тайны в минувшей жизни и в былое время несколько раз принимая вымышленные имена, я, вероятно, поэтому подозреваю других, когда нахожу в них что-нибудь таинственное. Как бы то ни было, имея это подозрение, я решилась испугать его, как он испугал меня, неожиданным вопросом с моей стороны — вопросом о его имени.
«Я так огорчён, что испугал вас, — шепнул он с той покорностью и с тем смирением, которые мы так искренне презираем в мужчине, когда он говорит с другими женщинами, и которые мы все так любим, когда он говорит с нами. — Я сам не знаю, о чём я говорил, — продолжал он. — Мои мысли страшно расстроены. Пожалуйста, простите меня, если можете, я сам не свой сегодня».
«Я не сержусь, — ответила я. — Мне нечего прощать. Мы оба неблагоразумны, мы оба несчастны».
Я положила голову на его плечо.
«Вы правда любите меня?» — спросила я нежно, шёпотом.
Рука его снова обняла меня, и я почувствовала, как его растревоженное сердце забилось ещё быстрее.
«Если бы вы только знали, — шепнул он в ответ, — если бы вы знали…»
Он не мог сказать ничего более. Я почувствовала, как лицо его склонялось к моему, и, опустив голову ниже, остановила его в ту самую минуту, когда он уже хотел поцеловать меня.
«Нет, — сказала я. — Я ничего более как женщина, приглянувшаяся вам, а вы обращаетесь со мною как будто я ваша будущая жена».
«Будьте моей женой!» — шепнул он с жаром и попытался приподнять мою голову.
Я опустила её ещё ниже. Ужас воспоминаний прежних дней, известных вам, охватил меня и заставил задрожать, когда он попросил стать его женой. Не думаю, чтобы я лишилась чувств, но что-то похожее на обморок заставило меня зажмурить глаза. В ту минуту, как я закрыла их, мрак как будто рассеялся, словно блеснула молния, и призраки тех других мужчин явились в этом страшном видении и молча глядели на меня.
«Говорите со мной, — шепнул он нежно, — моя возлюбленная, мой ангел, говорите со мной!»
Голос его помог мне прийти в себя; во мне осталось довольно смысла, чтобы вспомнить, что время проходит, а я ещё не задала вопрос о его имени.
«Положим, что я питала бы к вам такие же чувства, какие вы питаете ко мне, — сказала я, — положим, что я любила бы вас так нежно, что доверила бы вам счастье моей будущей жизни…»
Я остановилась на минуту, чтобы перевести дух. Было нестерпимо тихо и душно, воздух как будто замер с наступлением ночи.
«Честно ли вы женитесь на мне, — продолжала я, — если женитесь под вашим настоящим именем?»
Руки его отпустили мою талию, и я почувствовала, как он вздрогнул. После этого Мидуинтер сидел возле меня неподвижно, холодно, молча, как будто мой вопрос лишил его дара речи. Я обняла рукой его за шею и положила голову на его плечо: несмотря на чары, которыми я пыталась пленить Мидуинтера, мои старания произвести неотразимое впечатление не дали результатов.
«Кто вам сказал? — спросил он и вдруг остановился. — Нет, — продолжал он, — никто не мог сказать вам. Что заставляет вас подозревать?..»
Он опять остановился.
«Никто не говорил мне, — отвечала я, — и не знаю, что заставляет меня подозревать. У женщин бывают иногда странные фантазии. Настоящее ли ваше имя Мидуинтер?»
«Я не могу обманывать вас, — продолжал он после нового непродолжительного молчания. — Мидуинтер не настоящее моё имя».
Я придвинулась к нему ещё ближе.
«Какое же ваше имя?» — спросила я.
Он колебался. Я приподняла своё лицо так, что моя щека коснулась его щеки. Я настаивала, приложив мои губы к самому его уху.
«Как! Вы не имеете ко мне доверия даже теперь! Не имеете доверия к женщине, которая почти призналась, что она любит вас, которая почти согласилась быть вашей женой!»
Он повернул своё лицо ко мне и во второй раз старался поцеловать меня, а я во второй раз остановила его.
Щека моя опять дотронулась до его щеки.
«Почему же нет? — сказала я. — Как могу любить я человека, тем более выйти за него замуж, если он чуждается меня?»
Я думала, что на это не последует ответа, но он отвечал.
«Это ужасная история, — сказал он. — Она может омрачить всю вашу жизнь, если вы её узнаете, как она омрачила мою».
Я обвила его другой своей рукой и настаивала:
«Скажите мне. Я не боюсь, скажите мне».
Он начал уступать моим ласкам.
«Вы будете хранить это как священную тайну? — спросил он. — Это никогда никому не будет известно, кроме вас и меня?»
Я обещала хранить это в тайне. Я ждала с неистовым нетерпением. Два раза старался он начать, и два раза мужество изменяло ему.
«Не могу! — заговорил он с какой-то глубокой горечью. — Не могу сказать».
Моё любопытство, или, лучше сказать, мой гнев я не могла укротить. Он довёл меня до того, что я не заботилась о том, что говорю и делаю. Я вдруг крепко обняла его и прижалась губами к его губам.
«Я люблю вас, — шепнула я с поцелуем. — Теперь скажете ли вы мне?»
С минуту он был безмолвен. Я не знаю, с намерением ли я свела его с ума, не знаю, невольно ли я сделала это в порыве бешенства, ничего не знаю наверно, кроме того, что я перетолковала его молчание в противную сторону. Я оттолкнула Мидуинтера с яростью через минуту после того, как поцеловала его.
«Я ненавижу вас! — сказала я. — Вы свели меня с ума и заставили забыться. Оставьте меня! Я не боюсь темноты. Оставьте меня сейчас и никогда не ищите встречи со мной».
Он схватил меня за руку и остановил. Он заговорил другим голосом; он вдруг приказал, как только мужчины могут приказывать:
«Сядьте! Вы возвратили моё мужество, вы узнаете, кто я».
В безмолвии и темноте, которые окружали нас, я повиновалась ему и села. В безмолвии и темноте он опять обнял меня и сказал, кто он.
Поведать ли вам его историю? Назвать ли вам его настоящее имя? Рассказать ли вам, какие мысли, вызванные моим свиданием с ним, появились у меня и обо всём, что случилось со мною после того?
Или сохранить его тайну, как я обещала? И также сохранить мою собственную тайну, закончив это утомительное, длинное письмо в ту самую минуту, когда вы горите нетерпением узнать более.
Это серьёзные вопросы, миссис Ольдершо, гораздо серьёзнее, чем вы предполагаете. Я имела время успокоиться и начинаю видеть то, чего я не видела, когда взялась за перо, чтобы писать к вам, — благоразумную необходимость трезво смотреть на последствия. Не напугала ли я сама себя, стараясь напугать вас. Может быть, как ни странно может показаться, это действительно возможно.
Последние две минуты я стояла у окна и думала.
Немало ещё есть времени подумать, прежде чем уйдёт почта. Люди только ещё сейчас выходят из церкви.
Я решила отложить в сторону письмо и заглянуть в свой Дневник. Сказать попросту, я должна посмотреть, чем рискую, если решусь довериться вам, а мой дневник покажет мне то, что моя утомлённая голова не может рассчитывать теперь без его помощи. Я писала историю моих дней (а иногда и моих ночей) в последнюю неделю аккуратнее обыкновенного, имея свои причины быть особенно осторожной в этом отношении при настоящих обстоятельствах. Если я закончу то дело, которое теперь я намереваюсь начать, было бы безумством полагаться на мою память. Малейшая забывчивость о самом ничтожном обстоятельстве, случившемся после вечера, в который происходило моё свидание с Мидуинтером, до настоящего времени, может закончиться полной гибелью для меня.
«Полной гибелью для неё? — скажете вы. — О какой гибели говорит она?»
Подождите немножко, пока я спрошу мой дневник, могу ли рассказать вам».