Новая Магдалина
— Я никогда не мог понять, зачем мы должны выдавать себя между другими людьми как бы принадлежащими к особенной касте и почему нам должно быть запрещено в безвредных вещах поступать, как поступают другие. В старину служители церкви нам не подавали подобных примеров. Тогда люди были умнее и лучше нас. Я осмелюсь сказать, что одно из самых трудных препятствий делать добро нашим ближним состоит в том, что мы принимаем клерикальное обращение и клерикальный голос. Я, со своей стороны, не предъявляю притязания казаться священнее и внушать более благоговения, чем всякий друг мой христианин, который делает какое может добро.
Он весело взглянул на Мерси, которая смотрела на него с недоумением. Он заговорил опять шутливым тоном.
— Вы радикалка? — спросил Джулиан с насмешливым выражением в своих больших блестящих глазах. — Я радикал!
Мерси очень старалась понять его, но напрасно. Неужели это тот проповедник, слова которого очаровали, очистили, облагородили ее? Неужели это тот человек, проповедь которого заставляла плакать женщин, которые, как ей было известно, были бесстыдными и закоренелыми преступницами? Да! Глаза, теперь смотревшие на нее с насмешкой, были те самые прелестные глаза, которые когда-то заглядывали в ее душу. Голос, обратившийся к ней сейчас с шутливым вопросом, был тот самый глубокий и мягкий голос, который когда-то заставил затрепетать ее сердце. На кафедре он был ангелом милосердия, не на кафедре — мальчиком, вырвавшимся из школы.
— Не пугайтесь! — сказал он добродушно, приметив ее замешательство. — Общественное мнение прозвало меня более суровым именем чем «радикал». Я последнее время находился, как говорил вам, в земледельческом округе, Я исполнял там обязанности ректора, которому захотелось погулять. Как, вы думаете, кончился опыт? Сквайр назвал меня коммунистом, фермеры донесли на меня как на зажигателя, другой ректор был призван назад, и я теперь имею честь разговаривать с вами в качестве изгнанника, которому неловко было оставаться в порядочной местности.
С этим откровенным признанием он встал из-за стола и сел возле Мерси.
— Вы, конечно, полюбопытствуете узнать, — сказал он, — в чем состояла моя вина. Вы понимаете политическую экономию и законы спроса и предложения?
Мерси призналась, что не понимает их.
— И я также не понимаю в христианской стране, — сказал он. — Вот в чем состояла моя вина. Вы услышите мое признание (точь-в-точь как узнает его тетушка) в двух словах.
Он немного помолчал, его изменчивое обращение опять переменилось. Мерси, застенчиво смотря на него, увидела новое выражение в его глазах — выражение, вызвавшее ее первое воспоминание о нем так, как ничего еще не вызывало его до сих пор.
— Я не имел ни малейшего понятия, — продолжал он, — до тех пор, пока не принял на себя обязанности ректора, о том, какова жизнь земледельца в некоторых частях Англии. Никогда прежде не видел я такой ужасной бедности, какую увидел в коттеджах. Никогда прежде не встречал я такого благородного терпения в страданиях, какое нашел между этими людьми. Прежние мученики могли терпеть и умирать. Я спрашивал себя, могли ли они терпеть и жить как мученики, которых я видел около себя — жить неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом, чуть не умирая с голоду. Жить и видеть, как вырастают около них чахоточные дети, для того, чтобы работать и нуждаться в свою очередь, жить для того, чтобы кончить жизнь в приходской тюрьме, когда голод и трудности доведут их до этого! Разве божья прелестная земля была создана для того, чтобы терпеть на себе такие бедствия. Я не могу думать об этом, я не могу говорить об этом даже теперь с сухими глазами!
Голова его опустилась на грудь. Он ждал, преодолевая свое волнение, прежде чем заговорить опять. Теперь, наконец, она узнала его опять. Теперь это был тот человек, которого она ожидала увидеть. Бессознательно она сидела и слушала, устремив глаза на его лицо, с замиранием сердца слушая его слова, в той самой позе, когда она слушала его в первый раз.
— Я сделал все, что мог, ходатайствуя за несчастных, — продолжал он. — Я обошел землевладельцев, чтобы замолвить слово за возделывателей земли.
"Этим терпеливым людям не много нужно, — говорил я, — Христа ради, дайте им столько, чтобы они могли жить! " Политическая экономия вскрикнула при этом ужасном предложении. Законы спроса и предложения со смятением закрыли свои величественные лица. Мне сказали, что этого скудного жалования слишком достаточно. Почему? Потому, что земледелец обязан принять его! Я решил, насколько один человек может это сделать, что земледелец не будет обязан принять его. Я собрал свои средства, написал к моим друзьям — и отправил некоторых из этих бедняков в такие части Англии, где их работа лучше оплачивалась. Этот поступок был причиною того, что мне невозможно было оставаться в тех местах. Пусть будет так! Я намерен продолжать. Я известен в Лондоне, я могу собрать подписку. Гнусные законы спроса и предложения найдут мало работников в том земледельческом округе, а безжалостная политическая экономия истратит несколько лишних шиллингов на бедных. Это видно так же, как то, что я радикал, коммунист и поджигатель — Джулиан Грэй!
Он встал, провел рукой по лицу, чтобы остыть от жара, с которым говорил, и прошелся по комнате. Захваченная его энтузиазмом, Мерси шла за ним, она держала кошелек в руке, когда он обернулся к ней.
— Позвольте мне предложить мою маленькую дань, какова бы она ни была! — сказала она с жаром.
Минутный румянец разлился по его бледным щекам, когда он взглянул на прелестное, сострадательное лицо, умолявшее его.
— Нет! Нет! — сказал он улыбаясь. — Хотя я пастор, я не повсюду таскаю с собой суму для пожертвований.
Мерси пыталась навязать ему кошелек. Странный юмор опять начал сверкать в его глазах, когда он круто отступил.
— Не искушайте меня! — сказал он. — Ни одного человека на свете нельзя так легко искусить, как пастора подпиской.
Мерси настаивала и одержала победу. Она заставила его доказать истину его глубокого наблюдения клерикальной натуры, принудив его взять монету из ее кошелька.
— Нечего делать, если уж должен взять, — заметил он. — Благодарю вас за то, что вы подаете хороший пример. Благодарю вас за то, что вы подаете помощь. Кстати, чье имя должен я записать в моем списке?
Бедная Мерси со смущением отвернулась от него.
— Ничье, — сказала она тихим голосом, — моя подписка безымянная.
Когда она произнесла эти слова, дверь библиотеки отворилась. К ее чрезвычайному облегчению, к тайной досаде Джулиана, леди Джэнет и Орас Голмкрофт вместе вошли в комнату.
— Джулиан! — воскликнула леди Джэнет, с изумлением подняв кверху руки.
Он поцеловал тетку в щеку.
— Ваше сиятельство, вы очаровательно выглядите.
Он подал руку Орасу. Орас пожал ее и подошел к Мерси. Они медленно ушли на другой конец комнаты. Джулиан воспользовался этим случаем, чтобы поговорить по секрету с теткой.
— Я пришел через оранжерею, — сказал он, — и нашел здесь эту молодую девицу. Кто она?
— Ты очень ею интересуешься? — спросила леди Джэнет со своей обычной иронической улыбкой.
Джулиан ответил одним словом:
— Невыразимо!
Леди Джэнет подозвала к себе Мерси.
— Душа моя, — сказала она, — позвольте мне формально представить вам моего племянника. Джулиан, это мисс Грэс Розбери…
Леди Джэнет вдруг остановилась. Как только она произнесла это имя, Джулиан вздрогнул, как будто она удивила его.
— Что с тобой? — спросила она резко.
— Ничего, — ответил он, кланяясь Мерси с заметным отсутствием его прежней непринужденности.
Она ответила на вежливый поклон несколько сдержанно со своей стороны. Она тоже видела, как он вздрогнул, когда леди Джэнет произнесла имя, под которым она была известна. Это вздрагивание что-нибудь означало. Что могло это быть? Затем он отвернулся, поклонившись ей, и обратился к Орасу с рассеянным выражением на лице, как будто его мысли были далеки от его слов. С ним произошла решительная перемена, и она началась с той минуты, когда его тетка произнесла имя, которое не принадлежало ей, — имя, украденное ею.