Вор (Журналист-2)

Юрий Александрович безрезультатно поискал глазами свободную шконку — все нары были заняты, в камере давно уже спали по сменам, вот и сейчас одни обитатели сидели на корточках у стен, другие тяжело дышали в тревожном сне.
Воздух в хате был спертым, и Михеев подумал о том, что его легкие долго не смогут выносить эту атмосферу… Впрочем, скулить и жаловаться старик не собирался, а о легких своих Юрий Александрович подумал отстраненно, просто констатировал факт и все…
— Ну че встал-то, папаша, не икона, чтоб тобой любовались… Проходи, не в Гранд-отеле!… — раздраженно рявкнул на Михеева некто коротко стриженный, свесившийся с верхних нар. Больше всего этот парень походил на бычка какой-нибудь городской группировки — их в последнее время в Питере развелось много, и типажи успели примелькаться…
Юрий Александрович ничего не ответил, спокойно снял сразу запотевшие очки, протер их пальцами и так же молча прошел в угол камеры. Там он снял с себя пиджак, бросил его на пол и присел, положив руки на острые колени. Вдруг, словно вспомнив что-то важное, старик привстал и вытащил из кармана пиджака сдобную булочку, которую уговорил снегирей [21] не отбирать у него. Михеев разломил булочку на две части и протянул их худому прыщавому юнцу, сидевшему на полу по-турецки, и бомжатного вида старичку, лежавшему под нижними нарами:
— Жуйте, бродяги…
— А ты-то что? Сам не будешь? — удивился бомжатный старичок, быстро, впрочем, хватая угощение…
— Нет, — покачал головой Юрий Александрович. — Я сытый…
Михеев привалился спиной к стене и устало прикрыл глаза. Незаметно и без разрешения, как это всегда бывает в тюрьме, пришли к нему воспоминания.
Старик вообще в последнее время все чаще и чаще начал уходить мыслями в прошлое. Ему было что вспомнить…
Юрий Александрович был коренным питерцем. Его мать в молодые годы считалась в Петербурге одной из блестящих светских красавиц, так, по крайней мере, утверждали старожилы некогда модного дачного местечка Озерки, куда наезжали и Блок, и Северянин, и Алексей Толстой. Кстати, по семейному преданию, Блок даже посвятил юной красавице одно из своих стихотворений. Вера Сергеевна (так звали мать Михеева) происходила из не очень знатного дворянского рода, но ее отец сумел выйти в достаточно высокие чины — он служил по железнодорожному ведомству и в отставку ушел надворным советником.
Многие светские львы дореволюционного Петербурга пытались ухаживать за Верой Сергеевной, но она неожиданно для всех вышла за скромного и застенчивого путейского инженера, без конца теребившего при встречах с красавицей смешное пенсне.
Вера Сергеевна сначала не придавала робким ухаживаниям путейца значения, но именно этот нескладный молодой человек буквально поразил ее однажды своим мужеством. Она каталась в коляске с племянницей, лошадь внезапно понесла, а Александр Юрьевич (так звали инженера), случившийся неподалеку, не раздумывая бросился наперерез, повис на упряжи и остановил испугавшееся чего-то животное… Это было так романтично… Через месяц они объявили о помолвке, а еще через два обвенчались… Это было в 1913 году. Через одиннадцать месяцев началась Первая мировая война, и Александр Юрьевич, надев погоны подпоручика, ушел на фронт. Вернулся он лишь через год — с двумя Георгиями, в погонах штабс-капитана и с пустым левым рукавом кителя… Но Вера Сергеевна все равно была счастлива, потому что многие не возвращались из той мясорубки вовсе… И молодые снова зажили мирно и счастливо, вот только детей у них почему-то долго не было.
А потом — сначала февраль семнадцатого, потом летние бунты и демонстрации, октябрьский переворот… Родные Веры Сергеевны успели выехать в Финляндию, но Александр Юрьевич покидать Россию отказался наотрез — он по-прежнему работал на железной дороге и считал, что, какие бы политические потрясения в стране ни происходили, поезда должны ходить, и желательно по расписанию… Как ни странно, большевики однорукого инженера уважали — в 1921 году ему поручили курировать восстановительные работы в железнодорожных депо Петрограда, а вскоре после этого Александр Юрьевич стал директором Металлического завода и работал в новой должности настолько успешно, что даже получил благодарность от самого Ленина… В 1924 году Бог наконец-то дал супругам сына, которого назвали Юрием в честь отца Александра Юрьевича.
Казалось, счастье улыбнулось чете Михеевых, они жили в большой квартире в доме на Каменноостровском проспекте, держали домработницу и часто устраивали шумные вечеринки для друзей и сослуживцев Александра Юрьевича, которого на работе звали не иначе как гением… А потом пришел 1935 год, когда «жизнь стала лучше, жить стало веселее…».
Одиннадцатилетний Юрочка радовал родителей, принося из школы отличные оценки, три раза в неделю к мальчику на дом приходила учительница музыки, и тогда в квартире Михеевых звучал старый дорогой рояль, оставшийся еще с дореволюционных времен… Счастливая и веселая жизнь рухнула в одночасье.
Много позже Юрий Александрович узнал, что в его мать, по-прежнему блиставшую красотой, но уже зрелой, чувственной, влюбился один крупный партийный деятель… Вскоре Юрочка стал сыном «врага народа» — Александру Юрьевичу припомнили и офицерские погоны, и георгиевские кресты, а заодно довесили обвинение в саботаже и вредительстве. Михеев-старший получил десять лет без права переписки и сгинул навсегда в империи ГУЛАГа… Вера Сергеевна осунулась и словно надломилась изнутри, вечеринок, разумеется, в квартире больше не было, и пришлось Юрочкиной маме потихоньку распродавать замечательную коллекцию картин, которую Михеевы собирали еще со времен разрухи, выменивая у «бывших» полотна на продукты. Теперь осиротевшая семья сама испытала на себе все прелести этого статуса.
Сентябрьской ночью тридцать шестого забрали и Веру Сергеевну — как «японскую шпионку». Больше Юрочка никогда мать не видел, и только много лет спустя ему удалось установить, что незадолго до ареста Вера Сергеевна написала, оказывается, заявление в милицию, в котором обвиняла в изнасиловании того самого «влюбленного» в нее партийного деятеля…
Юру направили на «большевистское перевоспитание» в детский дом имени товарища Молотова… Жизнь там была совсем не сахарной, а дети — они дети и есть… В ноябре 1938 года пятнадцать человек из Юриного класса стащили дорогую меховую шапку директора детдома, продали ее и закатили себе настоящий пир, накупив карамелек, бубликов и молока… Воришек вычислили быстро, было много криков и шума, но, в принципе, никому ничего не сделали.
Кроме Юры, а ведь он за эту шапку даже не подержался, только на «атасе» стоял. Его как сына «врагов народа» осудили и направили в детскую трудовую колонию в Стрельне — там когда-то располагался корпус графа Зубова… После начала войны Юрия перевели во взрослую зону, почему-то в Казахстан, а там Михееву повезло — его взял под свою опеку старый уголовный авторитет по прозвищу Дядя Ваня. Дядя Ваня был вором-законником, он помнил традиции еще дореволюционных блатарей, и к словам его прислушивалось даже лагерное начальство.
В общем-то, именно Дядя Ваня не дал подохнуть от недоедания Юрке Михееву, наверное, увидел что-то старый вор в пареньке, упорном и рассудительном не по годам… Опять же оба книжниками были — Юрка-то к чтению еще со времен счастливого детства пристрастился, а вот кто и когда Дяде Ване привил любовь к литературе, так и осталось для Михеева загадкой… Старый вор о прошлом своем вспоминать не любил, но изредка, под настроение, рассказывал пацаненку о кровавых стычках в двадцатых годах между «урками», «жиганами» и «бывшими», о том, как писался кровью воровской Закон, и о том, как посягнули на него «польские воры», «автоматчики» и «суки»… (Суками тогда называли тех из блатарей, кто шел на сотрудничество с властью, в том числе и тех, кто согласился пойти в штрафные батальоны на фронт, — взяв оружие из рук властей, эти воры ставили себя вне Закона, воровского Закона, разумеется.) Уроки Дяди Вани были для Юрки невероятно интересны, он все впитывал, как губка, а старый вор, словно понимая, что недолго ему осталось жить на грешной и жестокой земле, радовался восприимчивости своего ученика…