Журналист

Запретов было настолько много, что Обнорский, несмотря на хорошую память, вряд ли смог бы все их воспроизвести вслух, если бы кто-нибудь его попросил сделать это после двукратного прочтения текста. Много чего было нельзя — выходить по одному в город, заводить «несанкционированные» контакты с иностранцами, торговаться на базаре и в лавках, выходить из домов после 23.00, купаться в неустановленных местах, брать взаймы у коллег деньги, а равно и давать деньги в долг… Венчал приказ призыв: «…достойно нести звание советского человека и офицера за рубежом».
Неясным в приказе оставался лишь один, не самый важный, видимо, момент: а что все-таки можно было «советскому человеку и офицеру»?
— Прочитал? — спросил Пахоменко, не отрывая глаз от листа бумаги, на котором он быстро и аккуратно писал что-то справа налево хорошо поставленным арабским почерком.
— Да, — ответил Обнорский. — Простите, Виктор Сергеевич, а какие санкции предусмотрены за нарушение этого приказа?
Референт хмыкнул и взглянул Андрею в глаза.
— Высылка из страны в двадцать четыре часа. Это для начала, как ты понимаешь. Ну а потом, в Союзе — продолжение банкета в зависимости от того, на чем ты залетел, сам понимаешь. От совсем плохих раскладов до просто плохих. Но в любом случае — если кого-то отправляют досрочно в Союз, считай, на этом человеке навсегда поставлен крест. Так что лучше, студент Андрюха, не залетать.
На самом деле и переводчики, и советники со специалистами, и их жены постоянно нарушали этот пресловутый приказ N 010 — ежу было ясно, что нормальный человек просто не в состоянии следовать всем этим идиотским запретам. Скорее всего это изначально понимали и составители приказа, но в том-то и была соль: раз нарушали приказ, то, значит, каждый был как бы «подвешен на ниточке» — исключительно от отношения руководства к каждому конкретному офицеру зависело, продолжится его карьера или будет безжалостно оборвана.
Пахоменко смотрел на Обнорского вроде бы серьезно, но в глазах его скакали лукавые смешинки. Он достал из ящика своего стола толстую черную книгу, напоминающую амбарную, и открыл ее. На титульном листе красивым почерком было выведено: «Книга учета доведения приказов».
— Давай-ка, практикант, распишись тут за то, что с приказом тебя ознакомили. Чтобы потом в случае чего не говорил: «А я, мол, не знал!…»
— А что, незнание приказа освобождает от ответственности? — улыбнулся Андрей.
На этот раз Пахоменко ответил ему абсолютно серьезно, даже постоянные смешинки в глазах погасли:
— Это хорошо, что у тебя есть чувство юмора. Но с этим приказом шутить я тебе не советую… Очень много народу на нем свои зубы пообломало. Я тебя не пугаю, но… Здесь уже взрослые игры — и у тебя… у тебя всегда должна быть голова на плечах. Желательно трезвая и ясная. Понял?
Обнорский почему-то вспомнил пьяного Володю Гридича в дежурке Тарика и кивнул:
— Понял.
Хотя на самом деле он по-прежнему толком ничего не понимал. Андрей открыл черную книгу и отыскал страницу, на которой расписался его предшественник, — последняя запись была сделана две недели назад. Обнорский глянул на подпись, там значилось:
«Курсант Новоселов И.П.».
«Интересно, — подумал Андрей, расписываясь по образцу и подобию. — Кто этот Новоселов? Судя по званию — тоже переводчик-практикант. Виияшник, наверное…»
Потом Обнорский долго разбирал документы и справки о положении в Южном Йемене. Судя по всему, оно было явно не фонтан. Как явствовало из справок, республику с трех сторон окружали враждебные государства — Оман, Саудовская Аравия и Йеменская Арабская Республика (Северный Йемен). Эти три страны вели неустанную подрывную и террористическую деятельность в НДРЙ. Президентом Южного Йемена был «верный марксист-ленинец» Али Насер Мухаммед, которого незадолго до своей кончины обласкал сам Леонид Ильич Брежнев: генсек КПСС по своему обыкновению долго целовался взасос с южнойеменским президентом, а потом наградил его орденом Ленина. При всем при том в правительстве НДРЙ, «взявшем курс на построение социализма», и в партии (которая почему-то называлась социалистической, хотя ее устав явно сдирался с Устава КПСС) единства не было — наоборот, все более явно обозначалось противостояние между сторонниками президента Али Насера и теми, кто группировался вокруг «основателя» социалистической партии Абд эль-Фаттаха Исмаила. Некую пикантность всей этой совсем невеселой ситуации придавало то обстоятельство, что Абд эль-Фаттах, лидер необъявленной оппозиции, последние несколько лет проживал не в Адене, а в Москве (видимо, опасаясь за свою жизнь). То в одной, то в другой провинции НДРЙ вспыхивали мятежи, которые, правда, быстро локализовывались и подавлялись. За условной границей с Саудовской Аравией (демаркации как таковой не было проведено — видимо, в свое время сделать это в безжизненной пустыне было чисто технически сложно, а потом этот вопрос стал слишком политически острым) базировалась так называемая Армия освобождения Южного Йемена, чьи боевые группы часто проникали в глубь территории НДРЙ, иногда умудряясь доходить даже до самого Адена. В августе 1984 года одну такую группу обезвредили в столице Южного Йемена. (Обнорский сразу вспомнил, как Пахоменко вскользь упомянул о попытке мятежа в бригаде военной полиции — по времени эти два события совпадали.) После публичного показательного процесса все диверсанты (группа должна была взорвать нефтеперерабатывающий завод) были принародно расстреляны…
Собственно говоря, информация в справках была явно неполной, подчас противоречивой и очень-очень осторожной. Другой она, видимо, и не могла быть, поэтому, листая прошитые страницы, Андрей мысленно сказал спасибо преподавателям своего факультета, которые помимо прочего учили студентов читать между строк, понимать недосказанное и стараться видеть то, что пытались скрыть. Несколько раз Обнорский вопросительно поднимал глаза на Пахоменко, но тот был так занят своими бумагами, что не замечал этих взглядов. Или делал вид, что не замечал.
Странное чувство начало все больше и больше охватывать Обнорского по мере чтения: ему казалось, что он попал на другую планету, в чужой, негостеприимный мир. Этот мир был загадочным, и от него, несмотря на уличную жару, веяло холодом. Холодом опасности.
Пахоменко глянул на гостя и присвистнул:
— Ого! Мы с тобой, студент, переработались! Час уже — пора домой ехать! [14]
Они вышли в аппаратовский дворик, где уже ждал автобус, маленький «фиат». В нем сидели мужчины в форме и какие-то женщины, видимо жены офицеров, работавшие на каких-то вспомогательных должностях.
— Ну, Сергеич, тебя, как всегда, ждать приходится — заворчал на референта какой-то пузатый мужик, истекавший потом в нагретом автобусе. — Полковники понимаешь, вынуждены майоров ждать…
— Так уж и всегда, товарищ замполит? — хохотнул Пахоменко. — Это сегодня день такой выдался — пополнение прибыло, вот и пришлось мне молодежью заняться, в курс, так сказать, ввести, то да се…
— Куда-куда ты ему ввел? — дурашливо спросил кто-то с задних сидений.
Весь автобус загоготал, даже женщины оценили шугку положительно. Обнорский закусил губу — он очень не любил, когда из него делали общественного клоуна.
— Что вы молодого человека засмущали, он к таким шуткам еще не привык, — игривым голосом сказала крашеная блондинка средних лет. (Позже Обнорский узнал, что это была жена начфина — полковника Рукохватова.) Сквозь ее легкий сарафанчик просвечивал внушительного размера бюстгальтер. Андрей уткнулся в него взглядом и смутился еще больше…
…В Мааскере Пахоменко передал Обнорского коменданту гарнизона, некоему Струмскому. Маленький, похожий на вылезшего из моря осторожного краба, Струмский щеголял в шортиках, маечке и детской панамке с корабликом на тулье. Андрей чуть не открыл рот от изумления, когда выяснилось, что это чучело — капитан второго ранга. Струмский полистал свой потрепанный гроссбух, пошевелил губами и наконец принял решение: