Журналист

Андрей почувствовал, как заливается краской его лицо, и попытался что-то вякнуть:
— Товарищ майор, я…
Но Пахоменко не дал ему договорить, продолжив свой издевательский рассказ:
— Я ей говорю: ошибка, мол, девушка, какая-то, наши переводят в одиночку вечером по Кратеру не шляются и к советским стюардессам не пристают, потому как парни они дисциплинированные, про приказ 010 помнят и вообще быть такого не может, не иначе шпиен к вам подкатывался, провокацию сделать хотел… А она меня не слушает, говорит: передайте, мол, этому шпиону ленинградскому, что он, что он… А я ей говорю: вы, Леночка, уж лучше сами ему скажите все, что хотите, не надо из старого майора почтовый ящик делать. Короче, студент, у них отлет завтра в 16.50. Пусть твои мусташары завтра тебя на кругу у гостиницы «Аден» ссадят, там хватай такси и дуй в аэропорт, может, и успеешь. Скажешь советникам, что я разрешил, они у тебя вроде мужики нормальные. Мы с Генкой тоже там будем — девчонки согласились с собой в Москву пару посылок прихватить, — так и быть, довезем тебя потом до Тарика. Только ствол с собой не бери, нам еще в аэропорту вестерна не хватало для полного счастья.
— Спасибо, товарищ майор, — замямлил Андрей, пряча глаза. — Спасибо.
— Немае за шо, — развел руками Пахоменко и улыбнулся. — Шустрые, однако, хлопцы в Питере, кто бы мог подумать… Совсем как я в молодости. Ну, бывай, студент.
И Пахоменко вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь, оставив Обнорского пускать счастливые слюнки через нижнюю губу.
Пить в этот вечер Андрей не стал — некогда было.
Как только референт ушел, Обнорский, пометавшись в четырех стенах и покурив, решил выстирать свою пропотевшую камуфляжку, потом долго сушил ее утюгом, потом начистил до невероятного блеска высокие десантные офицерские ботинки (новенькие, на которых, как говорил Илья, «еще муха не еблась», — Андрей их берег на дембель).
Утром Обнорский вскочил ни свет ни заря, чтобы еще раз отгладить форму — из-за удушливой влажности постиранные вещи в Адене сохли очень медленно. Когда он спустился к советникам, уже поджидавшим у КПП машину из бригады, Дорошенко и Громов, не сговариваясь, присвистнули и спросили, какой у Андрея праздник случился, Обнорский пробубнил в ответ что-то маловразумительное, а приехав в бригаду, сразу же переоделся в б/у, — чтобы сохранить свой чудовищно мужественный десантный прикид в свежести до конца рабочего дня. За зданием штаба бригады цвело какое-то дерево, и Андрей, обдирая о колючки руки, забрался на него, чтобы наломать несколько веток со странными красными цветами, похожими на мак. Когда он появился в комнате советников с букетом, Дорошенко и Громов многозначительно переглянулись, а Обнорский сказал фальшивым голосом:
— Я сегодня должен в аэропорт успеть к отлету рейса в Союз — товарища проводить. Земляка.
Советники откровенно заржали, глядя на букет, но Андрей упорно на их подначки не отвечал и демонстративно погрузился в письменный перевод очередных рекомендаций Громова Абду Салиху… День тащился бесконечно, но и он прошел.
По закону подлости по пути из бригады на стареньком «лендровере», выделенном группе советников, пробило колесо — машина вдруг резко вильнула к обочине, чуть не кувырнувшись в кювет, а Громов, Дорошенко и Обнорский еле усидели на своих местах. В последнее время из-за все более накалявшейся обстановки они ездили через пустынный участок между Аденом и Красным Пролетарием с приоткрытыми дверцами и в постоянной готовности немедленно выпрыгнуть из машины в случае ее обстрела или подрыва на мине… Пока ефрейтор Мухаммед менял колесо, Андрей проклял все на свете, но зато потом шофер гнал как сумасшедший к кругу у гостиницы «Аден», где Обнорский перескочил в удачно подвернувшееся такси, — и все же он чуть было не опоздал.
Лена, ждавшая его в душном тесном зале старого, некомфортабельного аэропорта, уже повернулась, чтобы идти через служебный выход на летное поле, когда, сметая все на своем пути и держа полуосыпавшийся букет как гранату, в дверях показался Андрей. Перепрыгивая через какие-то тюки и их хозяев, развалившихся на полу, он в одно мгновение преодолел разделявшее их с Леной пространство и чуть не сбил ее с ног.
— Лена! Я… Вы… Насчет вчерашнего — вы не сердитесь на меня, пожалуйста, я… Просто, понимаете… как вам объяснить… это от неожиданности… Я как-то раз вас во сне видел, а тут вы в натуре… Это вам.
Он протянул ей букет, а Лена польщенно прижала его, понюхала красные цветы и быстрым взглядом окинула Обнорского с ног до головы. На этот раз, видимо, осмотр завершился более благоприятно, чем накануне, — Андрей был хорошо выбрит и умащен французским одеколоном «Шакал», пятнистая форма аккуратно стекала по фигуре в пижонские шнурованные сапожки, а из-под лихо заломленного на правую бровь зеленого берета кудрявились черные волосы — не такие длинные, как у Че Гевары на известном портрете, но тоже вполне ничего… Стюардесса не выдержала и улыбнулась:
— Я тоже вас вспоминала… Даже чувство какое-то было вчера, что мы встретимся. А вы… Даже не поговорили…
— Леночка, — задыхаясь, забормотал Обнорский, — я идиот, но это не я виноват, это здесь климат такой — знаете, англичане тех, кто в Адене больше года прожил, лишали в Великобритании на два года избирательных прав. Дело в том, что Аден расположен в кольце гор…
И Андрей на нервной почве вдруг начал читать девушке занудную лекцию о географическо-климатическом положении Южного Йемена вообще и Адена в частности.
От этого кошмара Лену избавил показавшийся в служебном проходе мужчина в аэрофлотской форме, что-то сердито крикнувший ей (слов в гомоне переполненного зала было не разобрать) и выразительно постучавший пальцем по часам на руке.
— Мне пора, — сказала стюардесса и чуть виновато улыбнулась. — Иначе выйдем из графика, и командир мне устроит такое…
Андрей машинально кивнул и упавшим голосом спросил:
— А когда вы снова прилетите?
— Не знаю, — покачала головой Лена. — Мы же не постоянно в Аден летаем — экипажи меняются, тасуют по направлениям… И потом, у меня скоро отпуск, да еще с учебой всякие сложности, я ведь тоже студентка, только заочница… Скорее всего в конце августа — начале сентября прилетим…
— Я в Тарике живу, это гарнизон такой, все русские знают… Через дежурного можно всегда меня найти, у нас в дежурке телефон есть… Позвоните, когда прилетите, ладно? Я вам сейчас быстро номер запишу… Я вам весь Аден покажу лучше Пахоменко…
На обрывке сигаретной пачки Андрей торопливо накорябал пять цифр и сунул стюардессе клочок в руку, а Лена вдруг качнулась к Обнорскому и тихонько коснулась его щеки своими теплыми губами… Андрей впал в транс, а когда очнулся — девушка уже бежала по служебному проходу к летному полю, прижимая к белой форменной блузке колючий красный букет…
— Прилетайте скорее! — заорал ей вслед Обнорский и чуть было не бросился вдогонку, но дверь служебного прохода уже закрылась и перед ней с важным видом встал толстый йеменский таможенный офицер.
Андрей, закурил и только тут сообразил, что снова не спросил у Лены ни московского телефона, ни даже фамилии… Оставалось лишь ждать сентября и надеяться на новую встречу. Если бы тогда Обнорский хоть на мгновение мог представить, каким будет их сентябрьское свидание… Наверное, он крикнул бы Лене вслед не «прилетайте скорее!», а «увольняйтесь из стюардесс!» или что-нибудь вроде этого… Но до сентября было еще четыре месяца, предчувствия молчали… Лишь вернувшись вместе с Пахоменко и Геной в Тарик и вспоминая вечером бегущую к летному полю Лену, поежился Андрей от страшноватой ассоциации — букет издали казался пятнами крови на белой форменной блузке.
Поцелуй Лены словно снял с Андрея некий черный морок и помог ему нормально дождаться возвращения ребят из бригад к началу мая. С очередным возвращением бригадных в гарнизоне начался настоящий разгул — первомайские праздники плавно перетекли в юбилей Победы, а потом подошел день проводов в Союз Володьки Гридича и Лешки Цыганова. В Тарике носились упорные слухи, что в Союзе новый генсек Горбачев решил «запретить пьянство», и поэтому, видимо из русского желания «надышаться перед смертью», запил весь гарнизон — и хабиры, и переводчики.