Расписной (Адрес командировки - тюрьма)

Покрутив головой, полутораглазый вернулся на место.
– Я Расписной, – представился Вольф. – Как жизнь в хате?
Возникло секундное замешательство. Новичок, нулевик, так себя не ведет. Он сидит смирненько и ждет, пока его расспросят, определят – кто он есть такой, и укажут, где спать и кем жить. А татуированный здоровяк сразу по-хозяйски брал быка за рога, так может поступать только привыкший командовать авторитет, уверенный в том, что его погремуха  [9] хорошо известна всему арестантскому миру.
– Я Калик, – после некоторой заминки назвался вор. – Это Катала, это Меченый, а это Зубач. Я смотрю за хатой, пацаны мне помогают, у нас все в порядке.
– Дорога  [10] , я гляжу, у вас протоптана. – Расписной кивнул на новую колоду. – Грев  [11] идет нормальный?
– Все есть, – кивнул Калик. – Я нарочно тормознулся, на этап не иду, чтоб порядок был. Хочешь – кайфа подгоним, хочешь – малевку передадим.
– Да нет, мне ничего не надо, все есть. – Вольф полез в свой тощий мешок, вытащил плитку прессованного чая, кусок колбасы, пачку порезанных пополам сигарет «Прима» и упаковку анальгина. – Это мой взнос на общество.
Он подвинул немалое по камерным меркам богатство смотрящему.
– За душевную щедрость братский поклон, – кивнул Калик. – Сейчас поужинаем.
И; не поворачивая головы, бросил в сторону:
– Савка, ужин. И чифир на всех.
– Хорошо бы литр водки приговорить, – мечтательно сказал Меченый.
– А мне бы кофе с булочкой да постебаться с дурочкой! – засмеялся Катала и подмигнул. Он находился в хорошем настроении.
– Как абвер  [12] стойку держит? Наседок  [13] много? – спросил Расписной.
– Пересыльная хата, брателла, сам понимаешь, все время движение идет, разобраться трудно. Но вроде нету.
– Теперь будут. Меня на крючке держат, дыхнуть не дают. Кто за домом  [14] смотрит?
– Пинтос был, на Владимир ушел. Сейчас пока Краевой.
Худой юркий Савка разложил на листах чистой белой бумаги сало, копченую колбасу, хлеб, помидоры, огурцы, редиску, открыл консервы – шпроты, сайру, сгущенное молоко, поставил коробку шоколадных конфет и наконец принес чифирбак – большую алюминиевую кружку, наполненную дымящейся черной жидкостью. Кружку он поставил перед Каликом, а тот протянул Расписному.
– Пей, братишка…
Расписной, не выказав отвращения, отхлебнул горький, до ломоты в зубах настой, перевел дух и вроде бы даже с жадностью глотнул еще. Недаром Потапыч старательно приучал его к этой гадости. Калик вроде бы безучастно наблюдал, но на самом деле внимательно рассматривал перстни на пальцах: синий ромб со светлой серединой и тремя лучами означал срок в три года, начатый в детской зоне и законченный на взросляке, второй ромб с двумя заштрихованными треугольниками внутри и четырьмя лучами – оттянул четыре года за тяжкое преступление, в зоне был отрицалой  [15] , прямоугольник с крестом внутри и четырьмя лучами – судимость за грабеж к четырем годам, три луча перечеркнуты – они не отбывались из-за побега.
– Ништяк, захорошело. – Расписной отдал кружку, и к ней по очереди приложились Калик, Меченый и Зубач.
Это было не просто угощение, но и проверка. Если вновь прибывший опущенный – гребень, петух, пидор, то он обязан сразу же объявиться, в противном случае «зашкваренными» окажутся все, кто с ним общался. Но любому человеку свойственно откладывать момент объявки, поэтому угощение из общей кружки есть своеобразный тест, понуждающий к этому: зашкварить авторитетных людей может только самоубийца.
Расписной знал: здесь никто никому и никогда не верит, все постоянно проверяют друг друга. И его, несмотря на козырные регалки  [16] , проверяют с первых слов и первых поступков. Недаром Калик внимательно изучил его роспись, особо осмотрел розу за колючей проволокой, потом пять точек на косточке у правого запястья, а потом глянул на ромбовидный перстень со светлой полосой. Эти знаки дополняли друг друга, подтверждая, что он действительно мотал срок на малолетке.
Придраться пока не к чему, главное, он правильно вошел в хату, как авторитет: поинтересовался общественными делами, сделал щедрый взнос в общак, задал вопросы, которые не приходят в голову обычному босяку. В общем, сделал все по «закону».
А кстати, сам Калик, обирая Ероху, нарушил закон справедливости, что недопустимо для честняги  [17] , тем более для смотрящего. Если бы у Расписного имелись две-три торпеды  [18] , можно было устроить разбор и занять место пахана самому. Но торпед пока нет…
Расписной круто посолил розовую влажную мякоть надкушенного помидора. Пикантный острый вкус копченой колбасы идеально сочетался с мягким ароматом белого батона и сладко-соленым соком напоенного южным солнцем плода. В жизни ему не часто перепадали деликатесы. Да и вообще мало кто на воле садится за столь богатый стол… И вряд ли Зубач с Меченым так едят на свободе: вон как мечут в щербатые пасти все подряд – сало, конфеты, шпроты, сгущенку…
От наглухо законопаченного окна вблизи слегка тянуло свежим воздухом, он разбавлял густой смрад камеры и давал возможность дышать. Подальше кислорода уже не хватало, даже спички не зажигались, и зэки осторожно подходили прикуривать к запретной черте. Некоторые не прикуривали, а просто глубоко вздыхали, вентилируя легкие. Расписному показалось, что за двадцать минут все обитатели камеры перебывали здесь, причем ни Калик не обращал на них внимания, ни Меченый с Зубачом, которые, похоже, держали всех в страхе. Может, мужикам разрешалось иногда подышать у окна?
Когда еда была съедена, а чифир выпит, Калик оперся руками на стол и в упор глянул на Расписного. От показного радушия не осталось и следа – взгляд был холодным и жестким.
– Поел?
– Да, благодарствую, – ответил тот в традициях опытных арестантов, избегающих употреблять неодобряемое в зоне слово «спасибо».
– Сыт?
– Сыт.
– Тогда расскажи о себе, братишка. Да поподробней. А то непонятки вылезают: по росписи судя, ты много домов объехал, во многих хатах перебывал, а только никто тебя не знает. Никто. Всей камере показали – ноль. И вот ребята посовещались – тоже ноль.
К первому столу  [19] подошли вплотную еще несколько зэков, теперь Расписного рассматривали в упор семь человек, очевидно блаткомитет  [20] . Вид у них был хмурый и явно недружелюбный.
– Даже не слыхал никто о тебе. Так не бывает!
– В жизни всяко бывает, – равнодушно отозвался Расписной, скрывая вмиг накатившее напряжение. Теперь он понял, почему все арестанты побывали у их стола. – Кто здесь по шестьдесят четвертой, пункт «а» чалится? Кто в Лефортове сидел? Кого трибунал судил?
Калик наморщил лоб.
– Политик, что ли? У нас, ясный хер, таких и нет! А что за шестьдесят четвертая?
– Измена Родине, шпионаж.
– Погодь, погодь… Так это тебе червонец с двойкой навесили? А ты психанул, бой быков устроил, судью хотел стулом грохнуть?
Расписной усмехнулся.
– А говоришь – не слыхали!
Внимательно впитывающие каждое слово Катала и Меченый переглянулись. И напряженно слушающие разговор члены блаткомитета переглянулись тоже. Только Зубач сохранял на лице презрительное и недоверчивое выражение.