Часовщик

Томазо видел эти картинки. На них яркими красками, по возможности просто объяснялась идея единого Бога и то, что ожидает душу язычника после смерти. Как правило, они производили на поклоняющихся ручьям и дубравам крестьян очень сильное, но, увы, недолгое впечатление. В лучшем случае деревня принимала формальное крещение, а обильно смазанные кровью распятия оказывались в священных рощах. В худшем — визиты проповедников оставались в памяти этих наивных диковатых людей как странное, немного выбивающееся из ряда событие — вроде затяжной весны или богатой орехами осени.
Но самыми проблемными оставались небольшие, полные ремесленников городки. Здешние христиане не видели большого греха в воззрениях евангелистов и греков, посмеивались над целибатом святых отцов и недолюбливали обитателей выросших как на дрожжах монастырей. Но самое главное, цеховой быт позволял им десятилетиями ничего в своей жизни не менять, что их вполне устраивало.
И они понятия не имели, что их всех ждет.
Бруно сунули в камеру, битком набитую беглыми, по полгода не выбривавшими тонзур монахами. И большей частью это были вчерашние крестьяне, отданные монастырям за долги их господ.
— У вас в Уэске еще ничего, — делились они познаниями, — побывал бы ты у нас… одна брюква. Братья в голодные обмороки падают.
— …наш настоятель ни одной задницы мимо себя еще не пропустил, и попробуй откажи — сгноит.
— …ну, и теперь не лучше будет.
Беглецы уже знали, что их преступление против веры будет рассматривать Инквизиция и взысканием за побег станет ссылка на строительство дорог или новых монастырей. И, скорее всего, эта ссылка будет пожизненной.
Но больше всех беспокоился Бруно. В первую же ночь его поразил приступ удушья, а затем пришло видение. Огромный человек в бесформенном балахоне сбрасывал в плавильную печь тысячи и тысячи выломанных из своих пазов шестеренок, регуляторов хода, шпиндельных спусков и балансиров. А там, дальше, в дымящемся сумраке Бруно уже угадывал заранее приготовленные формы для будущих частей будущей машины. И было этих форм так много, что они уходили за горизонт.
Подмастерье долго размышлял над смыслом увиденного и в конце концов пришел к неутешительному выводу. Кроме него есть еще по меньшей мере один Мастер, тот, кто видит жизнь такой, какая она есть, и беззастенчиво пользуется этим знанием в абсолютно неизвестных целях.
Томазо получил сообщение о побеге королевского секретаря из-под стражи, когда вернулся в Сарагосу.
— Как это произошло? — спросил он посыльного Ордена.
— Сведений нет, — покачал головой посыльный. — Даже у нас.
Томазо устало чертыхнулся. Бывший королевский секретарь знал чересчур много, и позволить ему хоть единожды развязать язык означало рисковать планами Ордена на всем Пиренейском полуострове.
«А если побег подготовлен опытными людьми? И у евангелистов тоже есть подобная служба? А мы о ней ничего не знаем?»
Оснований так думать пока не было, но и считать англичан, голландцев и австрийцев дураками, неспособными создать структуру, подобную Ордену, было бы наивно.
А спустя несколько дней все снова разом переменилось.
— Антонио Перес арестован, — лаконично пересказал содержимое доставленного пакета гонец.
Томазо вздрогнул и сразу же почувствовал, как с его плеч свалилась гора.
— Где?
— В Каталаюде.
Исповедник сразу насторожился. В данный момент в Каталаюде не было людей Ордена. Он стремительно сорвал печать и развернул свиток. Прочитал первые строки и яростно скрипнул зубами.
— Ч-черт!
Знающий законы как свои пять пальцев, бывший королевский секретарь сдался властям добровольно и сразу же после ареста потребовал заключить его в тюрьму фуэро  18.
— Этого нам еще не хватало!
Заключенные этой тюрьмы находились в юрисдикции Верховного судьи Арагона Хуана де ла Нуса, а тот имел права почти на все — даже на вооруженное сопротивление королю.
Антонио Перес обыграл Орден вчистую.
За несколько недель работы в табуне Амир загорел дочерна. К вечеру он так уставал, что буквально валился с ног, а засыпал, едва приклонял голову к седлу. Он пропах лошадиным потом и сыромятной кожей, а его пальцы настолько огрубели, что порой он даже сомневался, сумеет ли взять в руки перо. Но дело того стоило.
Обесценивание монеты и само по себе подняло цены на лошадей, а теперь, в преддверии большой войны, хороший конь стал стоить почти столько же, сколько небольшой дом в Сарагосе. Амир уже подсчитал, что стоит ему отработать с табунщиками всего два года, и денег, чтобы завершить образование, вполне хватит.
— Ты ведь грамотный? — первым делом спросил его троюродный брат по матери, зрелый, сильный мужчина.
— Три курса медицинского факультета в Гранаде, — не без гордости ответил тогда Амир.
Табунщик задумался.
— Это ведь не меньше, чем медресе? — осторожно поинтересовался он. — Счету тебя там научили?
Амир тогда расхохотался. Но затем, прожив с вечно кочующей по выжженным солнцем арагонским холмам родней около недели, признал, что его сарказм был неуместен. Табунщики жили в своем собственном кругу, неплохо знали свое дело, и этим людям вовсе не обязательно было знать наименование всех человеческих костей на арабском.
Однако его помощь им все-таки понадобилась, хотя и не в качестве врача. Именно Амир первым предложил продавать лошадей за пределами Арагона и Кастилии.
Тому были основания. Едва евангелисты севера Европы объявили католикам войну, юный Бурбон, а точнее, как утверждали сплетники, фаворит его супруги Изабеллы, пользуясь военным положением, зафиксировал цены основных продуктов.
Это было против всех конституций фуэрос, и понятно, что кортес тут же опротестовал беззаконный указ. Но это нисколько не мешало королевским интендантам отбирать у крестьян зерно и скот за копейки. И особенно интересовали армию лошади.
Амир порасспросил купцов и вскоре узнал, что в той же Савойе за лошадей дают втрое больше. И поначалу табунщики лишь крутили носами, но, когда неподалеку появились королевские скупщики — теперь уже во главе отряда гвардейцев, плюнули на сомнения и погнали коней на север.
И дело пошло. Уже на полпути к Савойе их встречали перекупщики и без лишних слов платили нормальную контрабандную цену. Так что всего за четыре перегона Амир понял, что на один год обучения в Гранадском университете он уже заработал.
Исаак Ха-Кохен — в лучшем своем бархатном камзоле с кружевным воротником и шпагой на боку, на самом лучшем из мулов семьи — въехал в Сарагосу в самый разгар событий.
— Антонио Перес в тюрьме фуэро, — из уст в уста переходила главная новость.
— Он готов давать показания против Бурбонов.
— Король требует выдачи…
Не слезая с мула, старик переговорил с лавочниками и подтвердил свои худшие опасения: в стране назревал конфликт властей. Нет, он искренне уважал Переса, но желание королевского секретаря открыть тайны крупнейшей монаршей фамилии Европы было чревато бойней.
А когда Исаак явился на внеочередной Совет менял, то не увидел здесь ни голландцев, ни савойцев.
— Ну что, из тех, кто остался в стране, все в сборе, — оглядел старейшина членов Совета и единственного почетного гостя — Исаака Ха-Кохена. — И вопрос у нас один: окончательное решение по облегченному королевскому мараведи.
— Нельзя эту монету признавать, — загудели менялы, — и так уже весь товар за границу контрабандой уходит. Если так дальше пойдет…
Старейшина поднял руку, призывая высказываться по очереди.
— А что думает кортес? — первым спросил Исаак.
Старейшина вздохнул:
— Кортес-то мараведи признать отказался, но крайними все равно останемся мы, менялы.
— Мы должны поддержать Корону, — подал голос кто-то из христиан. — Мараведи следует признать. А контрабандистов — прижать!