Садовник
***Себастьян Хосе Эстебан родился в семье садовника. Садовником был его погибший от руки пьяного солдата прадед; лучшим в округе садовником считался его попавший под лошадь еще до рождения внука дед, садовником стал и отец. Матери Себастьян не помнил, но, как говорили, до того рокового дня, когда ее нашли в петле, она успела проявить изрядный вкус к фигурной стрижке кустов и формированию многоцветных и помпезных по моде того времени клумб. А потому вопроса, кем станет Себастьян Хосе Эстебан, попросту не существовало. Ни врожденная волчья пасть, ни его немота этой профессии не мешали.
В свои одиннадцать лет Себастьян мог часами разминать пальцами торф для грунта, знал, когда коровий навоз начинает созревать, разбирался в тонкостях обрезки кустов и был способен щелкать увесистыми садовыми ножницами от рассвета до полудня.
Пока он работал, его не били. Разумеется, от пятничной порки это не спасало, но именно к пятнице у отца, как правило, кончались деньги, поэтому в пятницу он чаще всего был трезв и относительно безопасен.
Бывало, что и в пятницу отец настолько увлекался, что Себастьяну приходилось спасаться бегством, но он знал опасные симптомы наизусть. Сначала отец порол его без всякого энтузиазма, исключительно для порядка, но когда на спине Себастьяна появлялась первая кровь, лицо отца краснело, становилось багровым, глаза все больше стекленели, а кончик языка высовывался изо рта. И вот тут приходилось держать ухо востро.
Избежать наказания было невозможно, а защищаться — слишком опасно. Себастьян на собственной шкуре проверял: если он сопротивляется, отец заводится гораздо быстрее. Но и чрезмерное терпение приводило к тому же результату, и вот тогда приходилось спасаться бегством.
Это тоже была целая наука, и Себастьян прекрасно знал, где расположены запретные территории. Нельзя было бежать в сторону господского дома, на кухню или на конюшню. До самого заката, пока сыновья местных лавочников и мясников ловили в ручье форель, нельзя было появляться и в каштановой роще. Семнадцатилетние переростки могли перещеголять в жестокости кого угодно. Но всего беспощадней наказывалась попытка вырваться в город.
После нескольких подобных попыток Себастьян поумнел и приспособился прятаться на крыше собственного дома. Если отец был достаточно пьян, то не мог забраться вслед, а если был еще слишком трезв, Себастьян всегда успевал спрыгнуть. В таком случае погоня приобретала совершенно безнадежный характер, а наказание переносилось на субботу.
Правда, совершенно неожиданно он получил изрядную передышку. По субботам, сразу после получения жалованья, в доме семьи Эсперанса стал появляться падре Франсиско.
Это означало, что вся дворня, включая отложивших еженедельные покупки кухарок и вынужденного оставаться трезвым отца, должна собраться на чудной зеленой лужайке возле конюшни и почти до самой вечерней службы слушать душеполезные рассуждения отца Франсиско о пользе труда в жизни земной и последующем вечном отдохновении в жизни небесной.
Это были, пожалуй, самые лучшие дни. Падре сажал его рядом с собой на маленькую деревянную скамеечку, называл образцом безгрешности и трудолюбия и беспрерывно гладил по голове, а позднее, когда все расходились, уводил по аллее в глубь сада и, в искреннем восхищении чистотой этого ребенка, начинал ласкать его все сильнее, а дышать все чаще, потом внезапно бурно краснел и дрогнувшим голосом отправлял прелестное дитя помогать своему родителю в его праведных и нелегких трудах.
Разговоры о боге нравились Себастьяну. Благодаря этому висящему на кресте, похожему на конюха Энрике голому мужчине он каждую неделю по нескольку часов был освобожден как от необходимости работать в саду, так и от пьяных воспитательных инициатив отца. Нет, конечно же, Себастьян знал, что его ждет, когда падре насытит свою жажду просвещения и мальчику придется вернуться в маленький домик под большим деревом в сотне метров от границы огромного господского сада, и все равно эти два часа его словно оберегал сам господь — бесконечно добрый и такой же ласковый, как падре.
Счастье длилось недолго. Старый сеньор Эсперанса поговорил с падре Франсиско, и вся его душеспасительная деятельность как-то быстро сошла на нет, а кухарки вернулись на кухню. Но кое-что полезное от этих недолгих прогулок по саду в обществе падре осталось. Отец вдруг стал прятать от сына глаза, а его воспитательные меры утратили былую масштабность. А однажды он продержался трезвым около двух месяцев и после очередного дня выплат исчез на сутки и вернулся с помятым латунным дистиллятором.
С этого дня он выпивал не чаще одного-двух раз в месяц, в основном когда возникала необходимость продегустировать прошедший через дистиллятор напиток, а к обязанностям Себастьяна прибавилась еще одна — по всему господскому саду собирать опавшие фрукты и корзинами приносить их в грот на самом краю огромного сада.
Отец все чаще стал исчезать по ночам, неплохо одевался и все больше и больше обязанностей по уходу за садом перекладывал на подрастающего сына. Себастьян же нет-нет да и сбегал в храм поглазеть на огромное распятие Христа. Теперь он точно знал, что этот деревянный бог, если захочет, может очень и очень многое.
***Мужчины разошлись по своим спальням, а Тереса вышла на большую, нависающую над садом террасу. Она понимала, что не сможет объяснить отцу и братьям, что значит неделями ждать, когда муж соизволит снизойти до собственной жены, предпочитая пропадать у дешевых актрисок; что значит, когда тот, кому она поклялась в вечной верности у алтаря божьего храма, приходит пропахший тошнотворно сладкими духами, фальшиво целует ее в лоб и снова исчезает якобы в банк или к своему министерскому другу.
«Ложь, — думала она. — Вот что такое наш брак. Одна только ложь!» Теперь Тереса вовсе не была уверена в том, что Луис не лгал и у алтаря, и очень жалела, что ей не хватило отваги уйти раньше — раз и навсегда.
— Не спишь?
Она обернулась. Это был Сесил.
— Нет, Сесил, что-то не спится.
Он подошел и встал рядом. Цикады надрывались так яростно, словно пытались изобличить перед небесами всех и вся.
— Душно.
Она кивнула. Сесил всегда был ей ближе остальных, но даже он не решился бы поддержать сестру в такой ситуации.
— Знаешь, Тереса, я тебя в чем-то понимаю… — вздохнул он. — Но пойми и ты: даже если Его Святейшество разрешит тебе развод, а это почти невозможно… у тебя ведь есть маленькая Долорес. Как ты ей это объяснишь? А главное, как она это объяснит своим подругам?
Тереса задумалась. Она сама понимала, как сложно будет и ей, и ее десятилетней дочери. Рассчитывать на цивилизованное отношение к разводу, как во Франции или Германии, ни ей, ни ее дочери не приходилось. Да и не даст ей папа Пий развода, нечего и надеяться…
— Не знаю, — вздохнула она. — Если бы мама была жива, она бы что-нибудь подсказала…
***Тащить тело сеньоры Эсперанса даже на волокушах было тяжело, а многочисленные подъемы и спуски отнимали слишком много сил. Себастьян стал все чаще останавливаться, и с каждой новой остановкой отдых становился все длиннее, а переходы все короче. Дважды он натыкался на парочки влюбленных, один раз ему встретился припозднившийся рыбак, и тогда он уходил с тропы и, поминутно спотыкаясь, тащил тяжелеющее час от часу тело по зарослям.
Но самое страшное произошло на последнем, пожалуй, самом крутом подъеме. Уже почти наверху изящный кожаный ремешок сеньоры Долорес лопнул, волокуши оторвались от корсета и вместе с телом резко съехали вниз, обо что-то зацепились, перевернулись и… покатились вниз по склону.
Себастьян бросился догонять мертвую сеньору, но куда там… Когда он все-таки спустился и осмотрел волокуши, то растерянно всхлипнул: порвался не только ремешок, лопнули несколько стягивавших жерди шелковых веревок, и найти им замену прямо сейчас было просто негде.
Стиснув зубы, Себастьян терпеливо связал порвавшиеся концы, впрягся в волокуши и, хватаясь за корни и невысокие жесткие кусты, начал подъем снова.