Король-крестоносец
Местные бароны без поживы жизни не мыслят, каждый хоть раз в году да старается сделать на язычников набег (они называют это «охотой»); выгоднее же всего грабить караваны паломников, идущих в Мекку, магометанский Рим, ибо множество даров богатых припасают они в пожертвование своим святыням. Покойный король на баронов сильно гневался за такие набеги, нынешний тоже грабежей не дозволяет, и можно бы пожить в покое, кабы не баронское самовольство. Ее подобает христианам в нарушение договора бесчинствовать разбойным обычаем по большим дорогам, однако король свое, а господа бароны – свое: не по королевскому наказу поступают, а по собственному разумению.
Первым среди здешних рыцарей должно помянуть Раймунда III, внука того самого Раймунда Тулузского, что некогда вместе с Готфридом Бульонским Иерусалим добыл. Он правит в Триполи и доводится дядей королю, который весьма его почитает. Рыцарь это благоразумный и рассудительный и в совете имеет первый голос. Хотелось бы мне к нему прибиться, да он отчего-то не по нраву пришелся королеве-матери, и сильно я опасаюсь, как бы она не обиделась, неблагодарным меня почтя, а пуще того – не разгневалась, ибо женщины тут большую силу имеют и многое зависит от них.
В неменьшей чести у короля и другой высокородный рыцарь по имени Вильгельм де Монферрат, а по прозвищу Длинный Меч; нынешней весною он станет супругом королевской сестры Сибиллы, и ходят слухи, будто король собирается уступить ему трон. Посему уже загодя многие к нему ластятся и осыпают дарами и комплиментами.
Далее идет Ибелин, владетель Рамы. Поначалу вроде бы за него собирались отдать принцессу Сибиллу, но потом женихом объявили Монферрата.
Тут же надобно помянуть и Ренальда, владетеля Сидона. Видом как есть магометанин, на христианина вовсе не похож – бороду отпустил, арабским лучше, чем латынью, владеет. Но рыцарь достойный, и при дворе его очень ценят.
Много есть и других, всех перечислить трудно. На новичков, что с родины приезжают, поглядывают свысока, словно на чужих, даже если они имениты. Многие же худородные вошли тут в большую славу оттого только, что деды их вместе с Готфридом и Раймундом брали Иерусалим. От сей даты ведут они свое родословие, да и всю историю. И какой-нибудь де Бруа ставится тут выше меня, Амальрика де Лузиньяна!
Правду сказать, поначалу пребывал я в Святой земле безо всякой чести, и было мне это в большую обиду, ибо я сызмала привык род свой в наиславнейших числить. Теперь же все изменилось благодаря милости вдовствующей королевы Агнессы…»
Гуго Смуглый грохнул палкой по столу так, что зазвенела посуда.
– Пусть возвращается! Как можно скорее! Немедля отпишите ему, чтобы возвращался!
– Почему? – ошеломленно спросил капеллан.
– Де Бруа ставится выше его! Сами слышали! Не потерплю!
– Благородный рыцарь Амальрик пишет, что теперь все переменилось…
– Бабьей милостью, тьфу! Я сказал: пусть возвращается!
В разговор вмешалась госпожа Бенигна.
– Супруг мой! Если Амальрик покинет Святую землю по вашему повелению, чести ему от этого не прибудет. Пусть уж лучше останется и на поле боя докажет, чей род выше…
– Вот слова воистину мудрые! – горячо поддержал ее отец Гаудентий.
Старый рыцарь глядел на них исподлобья, кривя губы. Кажется, они говорили дело. Но долго еще он гневно сопел, не в силах справиться с нанесенной семейству обидой.
Капеллан продолжал читать:
«…Как уже говорено было, женщины тут большую силу имеют, в обычаях же совсем отличны от наших благородных дам: вытворяют такое, за что у нас из города выгоняют, а то и к позорному столбу ставят, им же никто и слова в упрек не скажет. Однако они весьма красивы и разодеты пышно; правда, ни о чем, кроме нарядов своих да забав, не пекутся. Много я тут престранных вещей приметил, но о сем более не пишу, дабы скромности досточтимой матушки нашей не уязвлять. Скажу только, что жену отсюда лучше не брать.
О короле Балдуине писать неловко, да и невозможно, ибо возбраняется писать то, о чем и без того многим уже известно. Летами король юн и великую душу имеет, да такова, видно, воля Божия.
А султан Саладин…»
– Стой! – прервал чтение старый Гуго. – Прочитайте еще раз, преподобный отец, про короля Балдуина. Что-то я ничего не пойму.
– И я тоже, – призналась госпожа Бенигна.
Отчетливо и с большим тщанием капеллан по второму разу зачитал строки, относящиеся к королю, но это делу не помогло: никому не удалось догадаться, что хотел сказать Амальрик. Надо думать, пропустил случайно какое-то слово.
– Ничего удивительного, еще бы: столько написать! Вот голова так голова! – восхищалась мать.
«…А султан Саладин, как говорят, силою владеет несметною, какой не владели неверные со времен Гаруна аль-Рашида, водившего дружбу с Карлом Великим. Ему ничего не стоит Иерусалим сокрушить, но человек он незлобивый и, будучи сам язычником, христианам благоволит. С таким нетрудно жить в мире, только бароны наши то и дело его дразнят.
Я же нимало не сожалею, что сюда приехал, ибо во всем свете не сыскать лучшего места, чтобы себя показать и добыть богатство. Ежели получится и Бог даст, за год-два я денег подсоберу и вышлю Биту на снаряжение и на дорогу. И коли будет на то воля милостивых родителей наших, пускай он сюда приедет попытать счастья. Я за ним присмотрю и на дурную дорожку ступить не дам, об этом любезная госпожа моя матушка может не беспокоиться…»
– Вот еще! – рассмеялся Вит. – На чужбину тащиться! Это не для меня.
Хромец взглянул на брата с завистливой злобой: он, Бертран, душу бы отдал, чтобы отсюда вырваться, но его-то за море не зовут.
Капеллан прочитав напоследок витиеватые пожелания благополучия всем домочадцам, отложил письмо в сторону и глотнул вина, ибо охрип от долгого чтения. Вид у него был несколько обескураженный.
Остальные сидели молча, обдумывая услышанное. Чувства, вызванные посланием, были сложны и противоречивы, не сразу найдешься, что и сказать.
Первой нарушила молчание госпожа Бенигна.
– Господи помилуй! – вздохнула она. – Отчего же он совсем не пишет о Гробе Господнем?
Отец Гаудентий взглянул на нее с благодарностью: она вслух высказала недоумение, мучившее и его. Где же Гроб Господень? Кроме краткого упоминания о богатом убранстве храма, ни слова не проронено о том, что им казалось самым интересным и важным. Письмо, такое длинное, такое ученое, что его можно было читать, как книгу, слушать, как увлекательную сказку, умалчивает о том, что является главным для каждого христианина, отправлявшегося в Иерусалим. Почему?
– Может, он раньше писал о святых местах, да то письмо не дошло? – высказала предположение мать.
– Может, – согласился из учтивости капеллан, хотя из содержания послания явствовало, что оно первое.
Гроб Господень! Хотя только в преданиях сохранилась память о первом походе в Святую землю, устроенном папой Урбаном II, хотя одни лишь глубокие старцы помнили, с каким пылом тысячи христиан, воодушевляемые аббатом Бернаром Клервосским, ринулись спасать Гроб Господень, хотя крепко ныне прижился обычай давать на борьбу с неверными деньги, избавлявшие от личного участия в войнах, все равно набожность, пускай и утерявшая былое рвение, оставалась искренней. Для любого обитателя Западной Европы единственным оправданием, единственной целью существования Иерусалимского королевства была защита Гроба Господня.
Паломники, посещавшие Святую землю, привозили оттуда множество благоговейных впечатлений, показывали пальмовые листья, срезанные на берегах Иордана, ветви олив, взятые из самого Гефсиманского сада, с восторгом говорили о той роскоши, какой иерусалимские короли окружили святые места. Столько святынь, столько священнослужителей! Слушатели проникались убеждением, что, честь Гроба Господня составляет единственную заботу иерусалимских властей. Да иначе и быть не могло!
А в письме Амальрика ни благоговейности, ни восторгов, словно в самом сердце Святой земли с этими устаревшими чувствами давно покончено!