Эй, Нострадамус!

— Как скажешь. Потом расскажу, что там было.
— Какой приятный вечер сегодня. Теплый.
— Да.
— Пойду посижу во дворе. — Она взглянула на небо через застекленные двери. — Погреюсь на солнце.
— Я посижу с тобой.
— Нет, ты езжай.
— Тогда пусть Джойс с тобой останется.
Мать и Джойс воспряли от моих слов. Джойс любит присматривать за мамой; видно, быть собакой-поводырем заложено в ее генах, а со мной не так интересно — я и сам могу о себе позаботиться. Мама же сполна удовлетворяет потребность Джойс кому-нибудь помогать. Вот и хорошо.
Вечер стоял действительно теплый: август — единственный месяц, когда в Ванкувере постоянно хорошая погода. На улицах светло даже после заката. Парит так, что кусты и деревья по сторонам дороги, казалось, плавятся в микроволновой печи. Видимость на дороге — будто в компьютерной игре. От пыльцы воздух становился густым, почти жидким, однако царапал выставленную в окно руку, как песок. Я поразился, насколько сегодняшний день точь-в-точь повторял день смерти Кента.
Да и место то же самое. Я свернул на повороте и увидел отца: он стоял на коленях в мятом (видно даже на скорости семьдесят миль в час) похоронно-черном костюме. Отец… Он родился в долине Фрейзер в семье голландских фермеров-меннонитов [7], чьи правила, надо полагать, были для него недостаточно строгими. Поэтому Редж отыскал свой собственный религиозный путь и прошагал по нему, одинокий и несчастный, через все семидесятые. Удивительно, что он не заработал рак от постоянных стрессов. Редж встретился с матерью, когда она продавала пончики в «Наффиз Донате» — магазинчике по соседству со страховой компанией, где мой будущий папаша высчитывал вероятность и время смерти клиентов. Мать выросла на равнинах Ричмонда — теперь там все застроено домами в стиле Тюдоров. Ее смена в пончичной на три часа совпадала с рабочим днем отца. Поначалу ей нравились его сильные чувства и кажущаяся простота — чего только не творит с нами природа! — а отец, наверное, видел в ней белый лист, который можно изрисовать своей мазней.
Я остановился, чтобы посмотреть, как он молится. (Хотя после смерти Шерил я равнодушен к молитвам.) Из-за кустов ракитника едва проглядывали очертания его белого «форда». Стоя на коленях на обочине пустынной дороги, Редж походил на одинокого паломника. Глупый старик! Он распугал, оскорбил и предал тех, кто должен был остаться в его жизни. Одинокий, озлобленный, гордый псих. Но ведь и я стал таким же. Я горько смеюсь над этой иронией судьбы. Спасибо тебе, мать-природа.
На школьной стоянке меня посадили в полицейскую машину, предварительно постелив на заднее сиденье кусок брезента, и отвезли домой без всяких сирен. Когда я вошел через заднюю дверь на кухню, мать вскрикнула. На столе, около терки для сыра, стояла открытая бутылка «Кохлуа», и я понял — мама уже набралась. Уверен, что полицейским тоже все было ясно.
Мать не слышала новостей ни по телевизору, ни по радио, поэтому легко представить ее потрясение при виде меня, измазавшегося в чем-то темно-красном. Я же хотел только смыть с себя чужую кровь. Поэтому поцеловал ее, сказал, что со мной все в порядке, и пошел в ванную, оставив полицейских распространяться о случившемся. После укола успокоительного я мыслил ясно и трезво. Слишком трезво. Пока я раздевался, меня, непонятно почему, мучил вопрос: чем мать занимается каждый день? Она не работала, а значит, сидела дома между плакучими японскими кленами с одной стороны и замшелыми крышами домов — с другой. От такой скуки с ума сойти недолго. К моим семнадцати годам некогда разговорчивый Редж общался исключительно со своим Богом — столь строгим и требовательным, что из всех людей на земле только у моего отца (и, может быть, Кента) был шанс попасть в рай. Пару лет назад мать за обедом сказала: «Ты только представь, каково человеку считать, что вся его семья отправится в ад. А ведь твой отец искренне в это верит. Мы для него уже умерли. Мы — привидения».
Раздевшись для душа, я увидел, что засыпал пол в ванной крупинками засохшей крови. Я скатал одежду в клубок и выкинул ее через окно на задний двор, чтобы ночью ее утащили еноты. Я встал под струи воды, поражаясь, насколько спокойным и рассудительным сделал меня укол на стоянке. В таком состоянии я без труда посадил бы «боинг» с сотней пассажиров на борту. С неумолимой логикой новоиспеченного наркомана, я уже думал, где бы достать следующую порцию лекарства. Все лучше, чем думать о смерти Шерил.
Когда я вернулся в гостиную, мать замерла перед телевизором, а полицейские оживленно переговаривались по рации. Мама вцепилась в мою руку, и, стоя рядом с ней, я смотрел репортаж с места происшествия. Эти кадры до сих пор преследуют меня, словно их все еще предстоит полностью осознать. От маминой хватки мои пальцы побелели. Как бы я себя, интересно, вел без волшебного укола?
— Нам нужно поговорить с вашим сыном, мэм.
Через гаражную дверь в дом вошел Редж.
— Джейсон?
— Со мной все нормально, пап.
Он оглядел меня с головы до ног, и на его лице промелькнуло раздражение. Причина не замедлила себя проявить.
— Ну что ж. Хорошо. В школе миссис Эллиот сказала, что ты не ранен и тебя отвезли домой.
— Мы хотим задать вашему сыну несколько вопросов, сэр, — вмешался полицейский.
— Шерил убили… — запричитала с кресла мать.
Редж сверкнул глазами на полицейского:
— Зачем это вам расспрашивать моего сына?
— Так положено, сэр.
— Джейсон, о чем они хотят тебя спросить?
— Понятия не имею.
— Ты что, не слышал меня? — взвизгнула мать.
Отец проигнорировал как ее, так и вести о Шерил.
— При чем здесь мой сын? — спросил он.
— Ваш сын был в столовой, — начал объяснять полицейский. — Не швырни он тот камень, кто знает, сколько еще было бы жертв.
— Камень?
— Да. Смекалка вашего сына…
— Этот камень убил главного бандита, — перебил второй полицейский.
— Бандита? — передразнил первый. — Ну уж нет — всего лишь психованного пацана с ружьем.
Отец повернулся ко мне:
— Ты сегодня убил человека?
— Ваш сын — герой, сэр, — почтительно сказал полицейский.
— Джейсон, я с тобой разговариваю. Ты убил человека сегодня?
— Угу.
— Ты намеренно его убил?
— Да, намеренно. По-твоему, лучше, чтобы он меня пристрелил?
— Я тебя не об этом спросил. Я спросил, намеренно ли ты убил человека.
— Мистер Клосен, — сказал первый полицейский, — вы, наверное, не поняли. Ваш сын спас жизнь десяткам детей.
— Я понял, — процедил Редж, — что мой сын возжелал убить человека в сердце своем и не справился с этим порывом. Мой сын впал в грех. Мой сын — убийца. Это я понял.
На экране телевизора светились цифры погибших и раненых. Полицейские онемели от нечеловеческой логики Реджа — отца, обвинявшего сына в убийстве.
Я вопросительно взглянул на мать. Мама всегда была сильной женщиной. Она потянулась к столу, где стояли два базальтовых светильника — на редкость уродливых и потрясающе тяжелых, — скинула с одного из них абажур, схватилась за верхний конец и со всего размаху врезала светильником по ноге Реджу. От удара коленная чашечка треснула на двадцать восемь частей, и понадобилось восемнадцать часов у операционного стола, семь титановых спиц и несколько врачебных бригад, чтобы скрепить осколки. Но это еще не все: тупому ублюдку пришлось ждать операции два дня, потому что все травматологи занимались жертвами школьной трагедии. Ха!
Матушка — дай Бог ей здоровья — завелась не на шутку:
— Ползи к своему Господу, надменная сволочь! Смотри, как бы он не побрезговал таким слизняком, как ты, и не швырнул тебя в преисподнюю. Ты жалкая, бессердечная тварь. У тебя и души-то нет: убил ее давным-давно. Сдохни, слышишь меня! Пропади пропадом!
Приехала неотложка, забрала вопящего отца в больницу. Ни полицейские, ни Редж никому не сообщили о случившемся. Но этот эпизод привел к большим переменам в нашей жизни. Во-первых, всякая любовь к Реджу, которая могла еще теплиться у матери или меня, исчезла навсегда. Во-вторых, стало ясно, что отец окончательно свихнулся. В-третьих, когда через несколько недель он выписался из больницы, его тихо спровадили на ранчо к сестре, в Агасси, на болотистый и заброшенный клочок земли у самой окраины города, окруженный непроходимыми зарослями ольховника, ежевики, елей, тайными наркозаводами, бультерьерами и несметным количеством трупов в безымянных могилах.