Эй, Нострадамус!

Эк я нюни-то распустил. Хватит! Я не ищу эффектных слов, и я не пьян. Но изливать свои чувства на бумаге — значит принижать их. Бумага хорошо хранит только то, что может отнять моль, ржа или вор. Никогда не записывай сокровенных мыслей. Даже вслух их не произноси.
 
Руфь
Ушла и она. Она стала трубой, пробудившей меня к жизни. Я уверен, ты видел ее фотографию, когда приходил за моими вещами: от тебя не ускользала ни одна моя выходка. Так что ты представляешь, какова она собой: крупная, но не полная — ее ни за что не назовешь пухленькой, — с черными, как сырая земля, волосами и… Надо же, я описываю женщину, точно свинью на базаре.
К тому времени, как ты увидел ее фотографию, мы встречались (что за глупое слово!) уже несколько лет. Я познакомился с ней на семинаре по страхованию пожилых, где она выступала с коротким докладом. Мне понравилось, как среди технического блеяния ей удалось сохранить чувство юмора. От нее я узнал, что и у меня есть зачатки этого чувства. Вижу твое недоверчивое лицо. Ну и не верь.
Руфь ушла по двум причинам; одна вытекает из другой. Во-первых, я не взял ее на похороны Кента, сам не знаю почему. Я мог бы притвориться обезумевшим от горя, но даже так мне бы не удалось ей ничего объяснить. Она сказала — я стыжусь ее, потому что еще женат на твоей матери и, как школьник, опасаюсь, будто на нас будут глазеть и шептаться — вот-де, «они занимаются любовью!». Вот чушь! А только ведь Руфь была права. Она вообще всегда права. И, как верующий человек, смирилась с моим поступком.
Когда ты пропал, я начал разваливаться на части. Можешь мне не верить, но это так. Что еще прикажешь чувствовать отцу, потерявшему обоих сыновей? Поначалу Руфь сочувствовала мне. Однако когда узнала, что я навещаю твою мать, потребовала, чтобы я наконец развелся и женился на ней. Руфь, наверное, ждала, что я подпрыгну от счастья, заберусь в самолет и напишу на небе» слово «да». Не тут-то было. Я сказал: «Брак заключается до смерти». (Это я-то, человек, который за десять лет ни словом не перемолвился с женой! Что за лицемер!)
Мы пошли в закусочную у Лонсдейла, где Руфь изложила мне свои условия, а я ответил отказом. Ух, как она разъярилась! Похороны Руфь простила, но такого извинять не собиралась — и правильно. Мы столько пережили вместе, и тут она обернула наши воспоминания против меня. Руфь и не подозревала, что я, хоть и сидел перед ней, макая кабачки в соус и удивленно хлопая глазами, внутри давно умер и стоял перед воротами рая, оглядываясь на прожитые годы. Так я представлял себе смерть — наивная картинка, типичная для людей моего возраста. Прежде я полагал, что, несмотря на все пережитое, проплыву через эти ворота прямиком в рай. А вот после того, как Руфь стала перечислять все причины своего ухода, я вдруг осознал, что стою намного дальше от рая, чем когда-нибудь думал. Я-то полагал, будто веду нравственную жизнь и устойчив к любому дьявольскому соблазну. Однако, по словам Руфи, выходило, что я мыслю как младенец, мешаю собственные предрассудки с Божьими заповедями, меня труднее умаслить, чем самого Господа Бога, и «что я вообще о себе вообразил?». А потом она сказала, что уходит. И как только за ней закроется дверь, из моей жизни исчезнет последний любивший меня человек.
Знаешь ли ты, что значит быть нелюбимым? Может, и знаешь… Хотя нет, это невозможно, тебя всегда любила мать. А я? Я не знал, что делать, мой мир покачнулся, и в минуту слабости я позвонил твоей Хэттер. Решил, что, раз ее семья далеко, она тоже должна чувствовать себя нелюбимой. Я оказался прав, однако она тут же меня раскусила. Как стыдно. Впрочем, Хэттер сказала, что этого не стоит стыдиться.
Удивительно: как только признаешься в одной своей слабости, сразу тянет признаться в другой. А результат — удивительное чувство свободы. Я чувствовал себя как во время пищевого отравления: желчь и яд хлынули во все стороны и хлестали те несколько недель, пока мы с Хэттер искали тебя. Только когда я очистился от всей лжи, то начал чувствовать, что выздоравливаю.
 
Хэттер
Я хотел обсудить с тобой эту обманщицу-медиума, которой ты заплатил, чтобы передавать Хэттер послания из царства мертвых. Идея хорошая, только вряд ли ты мог представить, сколько надежды она подаст бедной Хэттер. А эта телепатка — какой номер она провернула с твоей подругой! С самого начала она стала требовать деньги — целые тысячи! Взглянешь на нее и подумаешь — кому пришло в голову, что в человеке заложено добро? Мне кажется, каждый из нас в полушаге от того, чтобы податься в террористы. Мы обмениваемся приторными любезностями, не веря ни одному произнесенному слову. Достаточно взглянуть, сколько оружия все вокруг запасли, сколько покупают патронов, посмотреть, кого задерживает полиция. Если напоить человека и завести разговор о Боге — тогда точно поймешь, с кем имеешь дело. Не спрашивай людей о мотивах, просто смотри, на какие они способны дела.
Под конец Хэттер разгадала игру телепатки. И при этом успела рассказать мне про ваших вымышленных персонажей, о существовании которых я даже не подозревал. Оказывается, в твоей голове скрывался целый мир. Ты, наверное, краснеешь, читая эти строки (если они тебя, конечно, найдут). Полно! Квакуша, Бонни, Жирар — твои персонажи сияют счастьем, они как лимонный шербет, как сахарная вишня в ликере, они почти святые. Вот про кого мне надо было рассказывать тебе по ночам, а не требовать список совершенных за день грехов. Экий старый зануда! Кстати, тебе, наверное, будет любопытно узнать, что Хэттер бросила работу в суде и сейчас пишет детские книжки про твоих персонажей. Хорошие, добрые книжки; может, их даже опубликуют. Хэттер и Барб разрешают мне читать их вслух близнецам, так что и я оказался в выигрыше от решения твоей подруги. Просто удивительно, как похожи на тебя близнецы. Интересно, что бы сказал Кент? Знаешь, он постепенно стирается из моей памяти. Приходится изрядно потрудиться, чтобы представить себе его лицо, услышать его голос. Зря я тебе это говорю: значит, и тебя я когда-нибудь забуду. Пожалуйста, не истолковывай так мои слова.
Да, забыл сказать — я пишу это письмо в одном центральном компьютерном салоне, который работает круглые сутки. Я единственный по эту сторону зала. В противоположном конце двое (полагаю, ностальгирующие немецкие туристы) пытаются отправить факс.
Наверное, рай похож на этот салон: чистота, порядок, каждый при деле. А какое освещение! Зайдя сюда, кажется, что прежде бродил в ирландском тумане.
Зачем я здесь? Я здесь потому, что у меня нет своего компьютера. А еще потому, что сегодня мне позвонили из полиции Чилливака и сказали, что нашли твою «изношенную» фланелевую рубашку с платежной банковской картой в кармане. Нашли на болоте около леса: она запуталась в камышах, и ее приметили ребята, ходившие стрелять из пневматических ружей. Я спросил полицейских, собираются ли они прочесать лес, но копы, хоть не рассмеялись в трубку, дали четко понять — ничего подобного не планируется. Лишь прислали мне карту.
Так что я сейчас допишу письмо, распечатаю его, сделаю тысячу копий и с рассветом поеду на то самое болото. Там я прикреплю копии к деревьям яркими кнопками — я видел коробку на прилавке, когда регистрировался, чтобы поработать за этим компьютером. Я хорошо знаю этот лес, знаю, каков он в это время года. Пустые паутины, где их многоногие ткачи притаились с краю; сумах и завитой клен с разноцветными листьями и запахом мятной карамели; кедры, ели и тсуга, вечнозеленые и вечно темные. Знаю, как звуки превращаются в тени и как легко при желании оставаться незамеченным в этом лесу. Теперь ты саскватч, ищешь кого-нибудь, кто спасет тебя от одиночества, и гибнешь от осознания своей непохожести на других. Пусть ты прячешься, но ты жив, Джейсон. Ты там. И я хорошо помню из времен своего детства: саскватч никогда не теряет надежду, даже если эта надежда — всего лишь однажды столкнуться со мной. Впрочем, это уже что-то.