Опасайтесь лысых и усатых
Он остановился и, слегка поклонившись заваленной снегом сосне, густо сказал:
– Слушай, Дерево!
Сосна дрогнула. С веток ее посыпался сухой снег.
Литераторы с палками отсеялись, разошлись, отпрощались.
Мы с Корней Ивановичем остановились у крыльца его дома. Здесь, на деревянных столбах, наросли пуховые шапки снега.
– Вот смотрите, – сказал он и поднял палку. Мне показалось, что он сейчас ударит по снежной шапке, но он неожиданно ловко ткнул палкою в шапку.
– Это глаз, – сказал он. – А вот и второй. – И ткнул второй раз. – А уж это рот, нос, ухо.
Корней Иванович рисовал палкою и одновременно палкою же лепил из снега неведомую рожу. Все это напоминало детскую работу в стиле «точка, точка, огуречик…», пока Корней Иванович не сказал:
– Это ваш портрет.
– Как, то есть, мой?
– А так – вылитый вы! Ну ладно, не хотите – не надо. Вот сейчас усечем немножко этот снежный череп и добавим лукавства.
Лакированная черная палка легко рассекала ком, и откуда-то действительно явились лукавство в снежной роже и сказочность.
Мы вернулись в дом.
В прихожей Корней Иванович снял пальто, шапку-пирожок, вернее целый островерхий каракулевый пирог, уселся в кресло и, кряхтя, попытался снять валенки. Валенки не снимались. Корней Иванович и так и сяк подцеплял носком пятку, но носок с пятки соскальзывал.
– Позвольте, помогу.
– Не выйдет. Тут сноровка нужна. Есть у вас сноровка?
– Сноровки нету. Но позвольте попробовать.
– Извольте, пожалуйста, пробуйте.
Я схватился за валенок, дернул и чуть не свалил Чуковского на пол.
– Нет сноровки, – поморщился Корней Иванович. – Да вы полегче.
Чтобы половчей ухватить валенок, мне пришлось встать на колено.
– Вам не противно? – спросил Корней Иванович.
– Что такое?
– Да ведь вы стоите передо мной на коленях.
– На одном, – уточнил я. – И не перед вами, а перед валенками. – Валенки слезали туго.
– Спасибо, – сказал, наконец, Чуковский. – А все-таки не каждый может похвастаться, что валенки с Чуковского снимал.
В доме Корней Ивановича всюду на стенах висели рисунки и картины знаменитых и замечательных художников. И я рассматривал их, иногда угадывал автора, иногда – нет. Заприметил я и лубочную картину на тему стихотворения Н.А. Некрасова. «Что ты жадно глядишь на дорогу…».
– Откуда у вас лубок, Корней Иванович?
– Это – Всеволод Иванов. Добрейший был человек. Он и подарил мне лубок. Он принадлежал к числу усердных коллекционеров и оставил бы после себя замечательную коллекцию, если бы не раздаривал все друзьям. Он всегда говорил мне:
«Заходите почаще. За каждый ваш визит я подарю либо книжку, либо картину». И я стал ходить к нему ежедневно.
Корней Иванович засмеялся.
Я уже понял, что Корней Иванович любит подсмеиваться и над собой, и над окружающими, и поэтому очень его стеснялся, разговаривал с ним невпопад.
– Извините, – сказал я. – Вы странно смеетесь – и зло, и добродушно.
Корней Иванович нахмурился. Оглядел меня, сомневаясь, что перед ним такой уж великий знаток разных видов смеха. Потом улыбнулся.
– Говорят, что у меня резкий ум критика и доброе сердце сказочника. Понимаете?
Я не знал, понимаю ли я, но кивнул, что понимаю. К словам Чуковского надо прислушиваться внимательно. В них всегда скрыта ирония. Кажется, хвалит кого-то, ан нет – ругает, вот поругал, ан нет – похвалил.
– Пойдемте-ка обедать. Хотите есть?
Есть я не хотел, но сказал:
– Хочу.
Конечно, мне было не до еды.
Но – обед! Обед у Чуковского! Только дурак, наверное, откажется. Но и трудно, неимоверно трудно мне было, друзья, обедать у Чуковского, стеснялся я страшно.
А дело, в сущности, простое – бульон с пирожком.
Не помню, к сожалению, ни вкуса бульона, ни начинку пирожка. Помню, что только и думал за столом – на втором этаже – как бы тарелку не опрокинуть. Бульон и пирожок съел я мгновенно, чтоб ликвидировать опасность опрокидывания и спокойно посидеть, поглядеть на Корнея Ивановича.
– Наснимался валенков – проголодался, – заметил Чуковский. – Клара Израэлевна, дайте ему еще пирожок.
Мне дали пирожок N 2. Я быстро его съел.
– Все правильно, – сказал Корней Иванович, – два валенка – два пирожка. Может, хотите третий?
– Валенок, что ли?
Корней Иванович глянул на меня. Глянул странно. Можно бы сказать «зорко», но не совсем так. Он глядел на меня, как будто уже точно, наверняка знал, на что я способен и даже предвидел всю мою будущую судьбу, даже вот до этого момента, когда я через 20 лет напишу эти строчки.
Я был чрезвычайно напряжен. Никогда в жизни я не ел бульон с писателем, да еще с Корнеем Чуковским. От напряжения захотелось третьего пирожка, и я уже открыл рот, чтоб попросить его, но тут Корней Иванович сказал:
– Так дочитайте же про лилипутов. Самое время. Бульон. Пирожки.
Я начал читать. Сбивался. На аллее читалось легче. Выслушав меня, Корней Иванович доел бульон и сказал:
– Лучше быть юным поэтом, подающим надежды, чем старым, не оправдавшим их.
К Корней Ивановичу пришла медицинская сестра. Она должна была взять кровь на анализ. Из пальца.
Пока она готовила пробирки и пальцеукалыватель, я показывал Чуковскому свои рисунки. Корней Иванович хмыкал, кивал, иногда говорил: «Ах вот оно что!»
Медсестра прочистила пальцеукалыватель и всадила его тупую иглу в палец Чуковского. Корней Иванович не поморщился, а я слегка содрогнулся. Это у меня был жест сопереживания, инстинктивная помощь, дружеская поддержка.
– Вы, кажется, боитесь крови? – спросил меня Корней Иванович. – По-моему, вы вздрогнули.
– Да нет, – сказал я. – Просто не очень-то приятно, когда в палец тупой иглой тычут.
Медсестра выдавливала кровь и размазывала ее по стеклянным дощечкам.
– Нельзя бояться крови, – продолжал Корней Иванович. – Кровь – это естественно. Смотрите, как она выдавливает мою кровь, поверьте, мне это безразлично.
– Старики легче переносят боль, – сказала вдруг медсестра. – Молодые больше боятся крови.
Вот тут Корней Иванович поморщился. Кажется, ему был не слишком приятен этот намек на его возраст.
– А вы, оказывается, не только берете кровь, – сказал он сестре, – вы ее еще и портите… Так вот, насчет крови, – продолжал он, повернувшись ко мне. – В некоторых ваших рисунках она есть, а в некоторых ее нет.
Разбираться, в каких рисунках кровь есть, а в каких ее нет, мы не стали.
Корней Иванович снял со шкафа оранжевого льва, сделанного скорей всего из поролона или чего-нибудь в этом роде. На груди у льва висел шнурок.
– Вот смотрите какая штука, – сказал Чуковский и тут же дернул льва за шнурок, лев зарычал. И вдруг сказал по-английски:
– Ай эм э риал лайон. Ай эм зе кинг еф джанглз.
– Я настоящий лев! Я царь джунглей! – перевел Корней Иванович.
И тут у Чуковского сделался такой вид, как у царя джунглей, львиный вид.
И я окончательно увидел, с кем имею дело. Передо мной был действительный Царь джунглей, и джунгли эти назывались Переделкино – дачный городок писателей. Невиданные сверхсплетения времени и судьбы окружали Корнея Ивановича, а уж он-то был Царь этих джунглей, и если выходил пройтись – Лев в валенках – ему приветливо махали палками. И я возгордился, что однажды – зимой 1966 года – случайно оказался спутником льва – Царя переделкинских джунглей.
– Царь – не совсем точный перевод, – заметил я. – Кинг – это все-таки скорее «король». Король джунглей.
Корней Иванович не стал отвечать. Он одобрительно осмотрел меня и, кажется, порадовался, что я знаю по-английски хотя бы одно слово. Он снова дернул льва за шнурок, и лев проревел по-английски:
– Хотите со мной подраться? Я – очень грозный лев!
Из моих рисунков Корней Иванович выбрал для себя один. Рисунок без всякого сомнения был дурацким. Он назывался – «Нюхатель цветков». Человек, изображенный мною, имел в жизни только один смысл: он жаждал нюхать цветы. Для этой цели я ему приспособил внушительный вдумчивый нос. Полный идиотизм!