Андреевский кавалер
Хирург, зашивший рваную рану в боку, сказал, что кабаний клык самую малость не достал до селезенки. Сломанные ребра быстро срослись, а левый бок до сих пор давал о себе знать, особенно по утрам, когда Григорий Борисович просыпался. От ноющей до тошноты боли портилось настроение, вставать не хотелось. Человек отменного здоровья, Григорий Борисович не привык болеть, и на больничной койке он впервые задумался о смерти: стоило ли жить, чтобы умереть в безвестности под чужой фамилией в забытом богом, глухом углу России?
Он клял себя, что не уехал в семнадцатом вместе с женой в Германию. У Эльзы в Гамбурге богатые родственники, к ним она с двумя детьми и подалась. Но разве мог он подумать, что треклятая большевистская власть так долго продержится? Он был уверен, что через какие-то год-два чернь будет разгромлена, снова все войдет в свое русло. И к чести ли дворянина было находиться в чужой стороне в столь тяжкую для России годину? Не верил он в победу большевиков и тогда, когда вместе с разгромленной армией барона Врангеля отступал в Крым. Так уж случилось, что он не смог попасть на последний пароход, отплывающий из Севастополя. Об этом не хотелось вспоминать… Черт его понес с Полонской в Феодосию! Взбалмошной певичке взбрело в голову посетить знаменитую галерею Айвазовского. Набив генеральский автомобиль ящиками с шампанским, они веселой компанией отправились туда…
Удирали без автомобиля и переодетыми: части Красной Армии подошли к Феодосии… И счастье, что опытный полицейский Карнаков позаботился, покидая Тверь, о том, чтобы иметь при себе документы на другую фамилию. Как они ему теперь пригодились! Не будь их, давно бы лопался в лапы чекистам. Одно время, с отчаяния, ему пришла в голову мысль примкнуть к орудующей в лесах банде, но хватило ума сообразить, что дело это бесперспективное. Так оно я оказалось: банду скоро разгромили, атамана расстреляли.
Документы на имя Шмелева были чистые, как говорится, комар носа не подточит: Шмелев Григорий Борисович был техником Тверского вагоностроительного завода, он приехал в Тверь в 1914 году и был арестован охранкой за революционную деятельность через месяц, так что на заводе его мало кто знал. За Шмелевым след тянулся из Москвы, потому он и был сразу взят под негласное наблюдение. Еще до суда он повесился в тюремном лазарете, где находился по поводу открывшегося легочного кровотечения. Так как родных и близких у него не оказалось, некого было и извещать о его смерти.
За документы Ростислав Евгеньевич не беспокоился, но в Твери, конечно, делать ему было нечего, там могли узнать его. Приезд в Андреевку местным властям было объяснить нетрудно: слабые легкие, жить в городе врачи запретили. В документах Шмелева, естественно, осталась медицинская справка о болезни.
Не это сейчас занимало Карнакова. Он раздумывал над тем, как жить дальше и ради чего. Судя по всему, возврата к старому не будет. После революции оставшиеся в стране специалисты, интеллигенция, даже некоторые кадровые военные переходили на службу новой власти. Может, и ему предложить свои услуги? Мол, раньше искоренял бунтовщиков и революционеров, а теперь буду преследовать затаившихся врагов Советской власти… Нет, он слишком много причинил этой власти разных неприятностей… такое не прощается.
Отправляя жену с сыновьями в Гамбург, Ростислав Евгеньевич договорился, что она будет писать своей горничной. Дважды до приезда в Андреевку побывал у Марфиньки Ростислав Евгеньевич. От жены за пять лет пришло два письма. Умная Лиза знала, что письма могут прочесть, и между строк сообщала мужу нужные сведения: она хорошо устроена – после смерти дяди барона получила наследство, сыновья учатся в привилегированном пансионе, однако оба мечтают стать военными, отца своего помнят и чтут…
Карнаков помог Марфиньке составить ответ, из которого ясно было бы, что он жив-здоров и надеется еще встретиться со своей семьей…
Последнее время его так и подмывало съездить в Тверь – может, есть какие вести от жены? Да и Марфиньку повидать было бы приятно. Она жила в двух комнатах бывшего господского дома и всегда была рада ему. Приходила в голову мысль взять ее сюда, пока еще не вышла замуж, но тогда оборвется единственная связь с женой. Впрочем, глубоких привязанностей он не испытывал ни к кому, даже к жене. Встреча с Дашенькой несколько всколыхнула его, но красавица купчиха скоро уехала в Москву, потом в Париж – проматывать нечистое наследство, а когда вернулась в Тверь перед самой революцией, то бурная жизнь оставила заметные следы на ее хорошеньком личике. Конец ее был ужасен… Карнаков тогда сказал правду Супроновичу.
Пропала в банке и та крупная сумма, которую преступница купчиха отвалила своему спасителю. Все прахом пошло, что годами копилось: ценные бумаги, поместье жены, двухэтажный каменный дом…
2
– Гляжу, оклемался, Григорий Борисыч? – Поставив мешок у перил, Абросимов уселся рядом на скрипнувшую ступеньку. – А я тебе кабаний окорок для полной поправки приволок, сам закоптил.
– Я ваш вечный должник, Андрей Иванович, – сказал Шмелев.
– Брось ты, мил человек! – отмахнулся Абросимов. – Разве другой кто прошел бы мимо?
«Я бы прошел», – усмехнулся про себя Шмелев, а вслух сказал:
– Как с того света вернулся.
– Не узнав горя, не узнаешь и радости, – заметил Андрей Иванович.
– Может, к Якову Ильичу заглянем? – предложил Шмелев. – Хвастался, бочку семги пряного посола в Питере раздобыл…
– В другой раз, – поколебавшись, отказался Абросимов. – Скоро на дежурство. А энтот своей выгоды не упустит, Супронович-то, грёб его шлёп! Не Советская власть, давно бы весь поселок к своим рукам прибрал.
– Не будь заведения Супроновича, где бы я, холостой мужчина, пообедал? – улыбнулся Григорий Борисович. – Да к нему и красные командиры с базы наведываются, и все приезжие столуются у него.
– Я и говорю, Яков Ильич – хват… Глаза завидущие, руки загребущие!
– Гляжу, не любите его?
– Удивляюсь ему: при любой власти свою выгоду блюдет. Это же надо!
Из дома донесся заливистый храп, он все усиливался, рос и вдруг внезапно на высокой ноте оборвался. В ответ на недоуменный взгляд Абросимова Григорий Борисович заметил:
– Моя хозяйка…
– Ну и Сова, грёб твою шлёп! – заулыбался Андрей Иванович. – А толкует, мол, никогда не спит.
– Я уже привык, шуршит по ночам, что-то все делает, копошится…
– Ведьма она, – убежденно сказал Абросимов. – С нечистой силой якшается… Наши девки до сих пор бегают к ей за приворотным зельем. Скотину может лечить. В прошлом году летом у коровы вымя с кадушку раздуло, хотел уже резать, ну Ефимья моя к Сове, та покрошила в пойло сухие корешки, на ночь обвязала вымя полотняной тряпицей, пошептала что-то, через два дня корова поднялась.
– Чудеса, говорите, творит, а от тараканов в избе не может избавиться, – заметил Шмелев.
– А ты скажи, – посоветовал Андрей Иванович, – ей это раз плюнуть.
– Говорят, вы, Андрей Иванович, от Советской власти ощутимо пострадали? – решил прощупать своего спасителя Шмелев.
– Твой знакомец Яков Ильич поболе моего потерял, – нахмурился Абросимов. Не любил он вспоминать про свои беды-горести.
– Ему и сейчас хорошо живется, – сказал Григорий Борисович. – Лавка процветает, новая власть его не ущемляет.
– Тебя-то тоже небось коснулось? – испытующе посмотрел на него Абросимов.
– Богатство – категория относительная… Здоров человек – он и думает, что весь мир у его ног, нагибайся и черпай обеими руками… А заболел – ничего тебе не надо. – Шмелев посмотрел на улицу, по которой прогрохотала подвода. – Я потерял главное, Андрей Иванович, – здоровье, а его ни за какие деньги не купишь.
– Я на жизнь не жалуюсь, – сказал Абросимов. – Живу в достатке, девки в школу бегают, сын в этом году едет в Питер на учителя учиться… Ну а коли не вернется, корень мой все одно тут останется: дочки замуж выйдут, внуки пойдут…
– Рано или поздно все равно вернется, – сказал Шмелев. – Таков закон жизни.