Юрьев день

Всполошилась мать:
— Куда ему, мал еще! Затопчут там...
— Так уж и мал? — вступился за Треньку отец.
Заспорили они с матерью.
Дед послушал и свое слово молвил:
— Коли Димитрий берется брата беречь — чего толковать?
И как ни причитала в беспокойстве мать, решено было Треньку вместе с Митьшш на княжью охоту отпустить. Тренька рад был — сказать невозможно!
— Коли так, — Митька на Треньку весело глянул, — ехать надобно.
Федор Богданович велел пораньше возвращаться.
— И то ладно, — встал из-за стола дед. — Пути счастливого!
У ворот уже, когда стали прощаться, дед на Митькино плечо положил руку:
— Не серчай, Митя. Другого пути не было. В этом году из холопства не освободили, будущей осенью выкупим. Потерпи малость...
Обнялись крепко дед с внуком.
Вскочил Митька в седло. Впереди себя Треньку посадил. Махнул шапкой. Коня рысью пустил.
Отъехали версты полторы, Тренька обернулся к Митьке:
— Слышал, что дед говорил? Потерпи малость!
Кивнул головой Митька. Светло и хорошо было у него на душе.
И того не ведал, что ждет его судьба иная, недобрая. И мала окажется дедова силенка, чтобы ту судьбу одолеть.
 
Глава 6
НЕЖДАННО-НЕГАДАННО
Умен и осторожен был князь Петр Васильевич.
При грозном царе Иване IV многие родовитые люди сложили головы на плахе. А князь явил покорность и смирение великие.
И хотя особой милости не удостоился, гнева царского и опалы избежал.
Будучи от государевых дел в стороне, все свое время отдавал князь излюбленной господской потехе — псовой охоте.
Отчего бы и не гонять князю зайцев, лис да волков? Владел он многими землями с полями, лесами, лугами, реками. Работали на тех землях крестьяне, такие, как Тренькина семья. Везли они князю зерно, мясо, рыбу, мед. Отбывали барщину на княжьей пашне и исполняли многие другие повинности. Платили за землю, на которой родились их деды и прадеды и которая, однако, считалась княжьей. Деньги тоже нужны были князю, дабы жить в довольстве и изобилии и содержать бесчисленную дворню, конюшни с добрыми лошадьми и псарню с отменными собаками.
Любил князь щегольнуть гостеприимством. Редко выезжал в поле один со своими холопами. Чаще приглашал соседей, с кем по родословию своему не зазорно было знаться. Допускал на охоту и людей, стоявших ниже его. На то была своя причина. Нравилось князю, когда дворяне и дети боярские льстили ему, восхищаясь его знатностью и богатством.
На охоту по первой пороше многих гостей созвал князь Петр Васильевич. Шумно и многолюдно было в Троицком. Гостей важных разместили в усадьбе. Тех, что попроще, — в крестьянских избах.
— Славный день завтра будет! — воскликнул Тренька, когда въехали в село.
Митька по сторонам глянул, сказал озабоченно:
— Кажись, не быть завтра хорошему дню. Иван Матвеевич Рытов приехал со своими людьми.
— Нам-то что до него? — беззаботно возразил Тренька. — Ни тепло ни холодно...
— Как бы жарко не сделалось, — сказал Митька. — Князю поперек горла Иван Матвеевич.
— А чего князь его не прогонит?
— Рад бы, да не может. Близкие люди самому Грозному царю братья Рытовы, особо старший, Владимир Матвеевич. Жалованы ему земли йодле княжеских владений. У младшего, Ивана Матвеевича, силы, сказывают, поменее. Однако довольно, чтобы сгубить князя.
— Нешто его сгубить можно? — усомнился Тренька.
— Еще как...
— Богаче Иван Матвеевич князя аль знатнее?
— Власть у него, Тренька. А это поболее иной раз значит, чем все Другое.
Прав оказался Митька насчет нежданного гостя. Федор Богданович на Треньку покосился:
— Не в пору привез. Чай, рытовских видел? Он, — кивнул на Треньку, — пусть у меня в избе сидит. Князь с гостем беспременно на псарный двор пожалуют. А зол князь — глядеть страшно.
— Мудрено ли, — заметил Митька. — Приходится ласкать человека, коему горло бы перегрыз.
В каморке своей начал Митька поспешно переодеваться. Шмыгнул носом Тренька:
— Обещал на охоту взять...
— Теперь не до забавы, — ответил Митька. — Кто же знал, что он, сатана, нежданно-негаданно прибудет? Ну, мне бежать надобно. Посиди тут...
Испугался Тренька:
— Постой! Темно больно...
Задумался Митька.
— Огонь вздуть? Кабы Федор Богданович не осерчал. Ложись-ка лучше спать. Утро, говорят, вечера мудренее.
Тесна каморка, отведенная Митьке. Вместо постели аль лавки — низкая лежанка. Должно, для собак была поставлена каморка, догадался Тренька. Примостился на лежанке, устланной сеном. Старой одежкой накрылся.
Грустно сделалось. Мечтал на княжью охоту попасть и на тебе: угодил в собачью конуру.
Сморила Треньку усталость. Кажись, на минуту закрыл глаза, а открыл — рядом Митька стоит в полном наряде княжьего стремянного, за плечо теребит:
— Слышь, утро уже. Я тебя упредить хочу: каша да мясо в печи.
Хлеб на столе. Для тебя оставлены. И гляди, с псарного двора — ни ногой.
— Может, возьмешь, а? — на всякий случай попросил Тренька.
— Куда там! — был Митька озабочен более вчерашнего. — Князь стремянным Ларьку берет.
У Треньки остатки сна словно рукой сняло.
— Ты как же?
— Тоже при князе. С Лаской и Бураном. Только, видать, боится князь, кабы не осрамили его перед гостем.
— Худо... — протянул Тренька.
— Чего хорошего! Так помни, о чем говорено, — уже в дверях сказал Митька. — Ни на шаг с псарного двора. Меня под беду подведешь.
Остался Тренька один.
На воле охотничий рог затрубил. Конское ржание, лай собачий донеслись. И удаляться стали.
Приуныл Тренька: уехали. Есть захотелось. В избу из каморки вышел.
Тепло в избе. На столе едва початый каравай хлеба тряпицей чистой прикрыт. Заглянул в печь. Два горшка стоят. Ухват взял, вытащил один горшок — с кашей гречневой. Второй ухватом подтянул, чуть не опрокинул.
С тушеным мясом оказался тот горшок. Пахнет мясо вкусно, приправлено, видать, травами.
Плотно позавтракал Тренька. Досыта. Пить захотелось. В холодных сенцах кадушку кваса сыскал. Пенной шапкой поднялся в кружке квас, крепкий, сладкий. Напился Тренька, того гляди, живот лопнет. Со стола прибрал. Ложку вымыл. Хлеб тряпицей накрыл. Остатки каши с мясом обратно в печку поставил. Избу веником подмел. Вот и все дела.
Забрался на лежанку в каморе. Стал думать про Митьку.
Как-то он там, на охоте, рядом с князем, гостями его да Ларькой.
Беспокойно сделалось, боязно за Митьку.
Короток осенний день, а Треньке за неделю показался.
Вовсе стемнело, когда послышался отдаленный собачий лай и конский топот.
Рванулся было Тренька к двери, да на пороге и замер. Вспомнил строгий наказ: из избы — ни шагу. В сердцах, будто она всему виной, дверь ногой пнул:
— У-у-у, чтоб тебя! — И себя выругал: — Экий недогадливый! Поди Федор-то Богданович с Митькой, ровно волки голодные, приедут.
Поспешно в печь полез. Красный уголек нашел. Обжигаясь, поближе выкатил. От полена, что среди других возле печи валялось, оторвал завиток бересты. Поднес тот завиток к угольку. Задымилась, затлела береста, трепыхнулся язычок желтого пламени. Тренька горящий завиток — к лучине, воткнутой в светец. Вспыхнула жарко сухая лучина, осветила избу.
Тренька опять к печке. Чугунки со щами, кашей и мясом к уголькам подвинул, чтобы грелись.
Тут же спохватился:
— А Ласка с Бураном? Известное дело, накормят собак, да хорошо ли? — Потому, поколебавшись — понимал: от Федора Богдановича и от Митьки может крепко влететь, — отложил в отдельный чугунок каши с мясом и чугунок под лавку спрятал.
Сделавши теперь все как надобно, в нетерпении к стене ухо приложил: не услышит ли чего.
И услышал.
Ларька за стеной от хохота закатывается:
— С кем Митька тягаться захотел? Со мной! Верно говорят: кто дураком родился — умным не помрет!
Обмер Тренька. Вот она, беда-то!
— Митька! — что было сил закричал Тренька, едва Федор Богданович ступил в избу. — Митька где?!