Скованный ночью

Это невероятное зрелище было таким возбуждающим, что неизбежно рождало мысль о чуде, а в каждом чуде есть зерно радости. У меня захватывало дух, но радость сдерживалась ощущением не правильности поведения птиц, несмотря на его чарующую новизну.
Должно быть, Бобби чувствовал то же самое, потому что довольный смешок, которым он встретил птичью спираль, внезапно умолк. Он смотрел вслед удалявшимся козодоям с застывшей улыбкой, больше напоминавшей гримасу.
В двух кварталах отсюда птицы снова взмыли в небо, как последний вихрь ослабевшего торнадо.
Эта воздушная акробатика требовала значительных усилий; удары птичьих крыльев были столь яростными, что я чувствовал вибрацию ушами, душой и костями даже тогда, когда шум умолк.
Козодои скрылись, оставив после себя звук, напоминавший свист ветра.
– Еще не все, – сказал Бобби.
– Нет.
Птицы вернулись быстрее, чем раньше. Теперь они появились не там же, где исчезли, а над парком. Мы услышали их раньше, чем увидели, и звук, извещавший об их приближении, был не свистом крыльев, а громким криком.
Они изменили обету молчания, нарушили его. Пронзительно крича, хлопая крыльями, свистя, щебеча и треща, птицы стремительно пикировали на землю. Их крики были такими отчаянными, что у меня заложило уши; в этих криках звучала пронизывающая душу безысходность.
Бобби не стал поднимать ружье.
Я не потянулся за пистолетом.
Мы знали, что птицы не нападают. В их криках был не гнев, а лютое горе, обездоленность и мрак.
Вслед за леденящим душу криком появились и птицы. Они больше не занимались воздушной акробатикой, забыли о строе и летели беспорядочно. Теперь у козодоев осталась только скорость, потому что именно она служила их цели; они ныряли вниз, сложив крылья и используя для ускорения силу тяжести.
Преследуя цель, которую не могли предсказать ни я, ни Бобби, они пролетели через парк, через улицу и врезались в фасад двухэтажного здания за три двери от кинотеатра, перед которым стояли мы с Бобби. Они ударялись в дом с такой силой, что звук «пок-пок-пок», который раздавался, когда маленькие тельца разбивались о штукатурку, напоминал очередь из крупнокалиберного пулемета; от этих ударов и хриплых криков на землю со звоном сыпались остатки зазубренных стекол.
Чувствуя тошноту, я отвернулся от страшного зрелища и прислонился к джипу.
При такой скорости полета птиц-камикадзе барабанная дробь смерти могла продолжаться лишь секунды, но они показались нам часами. Тишина, последовавшая за этим ужасным звуком, была такой же катастрофической, как безмолвие, наступающее после взрыва бомбы.
Вся природа сошла с ума. За последний месяц я многое узнал о том, что произошло в секретных лабораториях Уиверна. Но край обрыва, на котором стояло будущее, оказался более узким, пропасть – более глубокой, а скалы внизу – более острыми, чем я думал. Действительность превзошла мои худшие опасения.
Я не закрывал глаз, но передо мной с фотографической точностью предстало лицо матери. Такое мудрое. Такое доброе.
Этот образ померк. На мгновение померкло все, в том числе улица и кинотеатр.
Я сделал неглубокий вдох, от которого мучительно заныла грудь. Второй вдох дался легче, и я вытер глаза рукавом куртки.
Мне досталось в наследство быть свидетелем, и я не мог уклониться от этого долга. Свет солнца мне заказан, однако света истины избегать нельзя. Он жжет, но скорее закаляет, чем разрушает.
Я повернулся и посмотрел на умолкшую стаю.
Тротуар усеяли сотни птичек. Лишь кое-где слабо трепетали крылья – знак уходящей жизни. Большинство разбилось так сильно, что раздробило себе хрупкие черепа или сломало шею.
Да, это были обычные козодои… Какое внутреннее изменение произошло с ними? На первый взгляд разница была не видна, но она существовала. И была такой, что птицы сочли дальнейшее существование невыносимым.
Впрочем, возможно, этот самоубийственный полет не был сознательным актом. Возможно, он был результатом нарушения их инстинктов, массовой слепотой или помешательством.
Нет. Вспоминая их воздушную акробатику, я был вынужден признать, что изменения были более глубокими, более таинственными и более страшными, чем простое нарушение физических функций.
Позади зачихал двигатель джипа, зарычал и утих, когда Бобби нажал на газ.
Я не видел, как он уселся за руль.
– Брат, – сказал Бобби.
Хотя самоуничтожение стаи не было прямо связано с исчезновением Орсона или похищением Джимми, оно делало необходимость найти мальчика и собаку еще более острой.
Похоже, Бобби впервые в жизни почувствовал, что поток времени уносит с собой его растворенную сущность, как вода, уходящая в дренажную трубу.
– Давай-ка прошвырнемся, – сказал Бобби. Мрачное выражение его глаз противоречило легкомысленному тону и небрежности фразы.
Я забрался в джип и хлопнул дверью.
Ружье снова заняло свое место.
Бобби включил фары и отъехал от тротуара.
Когда мы проезжали мимо могильного кургана, я заметил, что крылья теперь если и шевелятся, то только от ветра.
Ни Бобби, ни я не говорили о том, чему стали свидетелями. Не было таких слов на белом свете.
Миновав место побоища, он смотрел только вперед и ни разу не оглянулся на мертвых птиц.
А вот я не мог оторвать от них глаз – и обернулся, когда птицы остались позади.
В ушах у меня стояла музыка, исполняемая только на черных клавишах рояля, позвякивающая и диссонирующая.
 
Глава 10
Мертвый Город мог сойти за преддверие ада, где осужденные не горят на кострах и не кипят в масле, но подвергаются более суровому наказанию одиночеством и вечной тишиной, дабы как следует поразмыслили над своими прегрешениями. В таком случае мы были призваны освободить из чистилища две невинно осужденные души. Мы с Бобби обшаривали улицы в поисках следов моего лохматого брата или сына Лилли.
С помощью мощного ручного фонаря, который Бобби включил в розетку для зажигалки, я осматривал промежутки между домами, вздымавшимися, как надгробные плиты. Заглядывал в треснувшие или частично выбитые стекла, светившиеся, словно лица призраков, в колючие бурые живые изгороди и мертвые кусты, отбрасывавшие острые тени.
Хотя луч был направлен от меня, отсвет был достаточно неприятным. Глаза быстро устали; казалось, в них насыпали песку. Можно было надеть солнечные очки, которые я на всякий случай брал с собой даже ночью, но они чертовски затруднили бы поиск.
Медленно продвигаясь вперед и всматриваясь в ночь, Бобби спросил:
– Что у тебя с лицом?
– Саша говорит, что ничего.
– Ей нужно срочно привить хороший вкус. Что ты там ковыряешь?
– Ничего.
– Разве мама не говорила тебе, что ковырять нельзя?
– У меня ветрянка.
Держась правой рукой за рукоятку фонаря, пальцем левой я непроизвольно трогал болячку на лице, обнаруженную сегодня ночью.
– Синяк видишь? – спросил я, указывая на свою левую щеку.
– При этом свете нет.
– Больно.
– Ну, стукнулся обо что-то.
– Так оно и начинается.
– Что?
– Рак.
– Это просто прыщик.
– Сначала болячка, потом опухоль, а потом, поскольку у кожи нет защиты… быстрые метастазы.
– Ты пессимист, – сказал Бобби. Бобби свернул направо и спросил:
– Много ли проку в твоем реализме?
Снова заброшенные дома. Снова мертвые изгороди.
– Да уж, головной боли он добавляет, – сказал я.
– Зато у меня от тебя голова раскалывается.
– Однажды у меня начнется головная боль, которая не пройдет никогда. Мозг будет поврежден ХР.
– Ох, мужик, у тебя психосоматических симптомов больше, чем у Скруджа Макдака [9] денег.
– Спасибо за диагноз, доктор Боб. За семнадцать лет ты не сказал мне ничего утешительного.
– Тебе никогда не требовалось утешений.
– Иногда, – сказал я.
Полквартала он ехал молча, а потом ответил: