Пилот первого класса

Ночами я долго не могу заснуть. Я начинаю сравнивать себя с ее мужем, пытаюсь отыскать в себе хоть что-нибудь, что меня могло бы выгодно отличить от него. Чтобы как-нибудь ощутить несправедливость того, что она не со мной, а с ним. И не нахожу для нее причин разлюбить его и уйти ко мне.
А утром я снова прохожу предполетный осмотр. И снова ее пальцы лежат на моем запястье, и губы ее беззвучно отсчитывают мой пульс...
Так что бы вы сделали на моем месте, Дима?..
 
САХНО
Запала мне мысль в голову — попросить второго пилота. Не вставать посреди собрания, не митинговать, не стучать кулаком в грудь, как советовала Надежда, — дескать, «извините меня, товарищи, мне летать одному невмоготу», а просто попросить второго пилота. Так сказать, законно укомплектовать экипаж самолета. И выглядеть это будет вполне пристойно и даже благородно: старый летчик берет к себе в экипаж какого-нибудь молодого чижика, чтобы научить его уму-разуму...
Другое дело, что этот старый хватается за чижика, как утопающий за соломинку, но об этом знать никому не положено.
Прилетел я с пассажирами, зарулил на стоянку и выключил двигатель. Прошел через салон, открыл дверь и спрыгнул на землю. А за мной пассажиры — жители маленьких районов, командированные на маленькие расстояния. Я многих знаю. Шутка ли, который год на одном месте...
Подошел ко мне Климов — наш техник. Знающий паренек, грамотный.
— Ну как? — спрашивает.
— Порядок, — говорю. — Скажи, пусть заменят ларинги. Меня ни черта не слышно. Не контачит где-то, что ли?..
И смотрю, неподалеку медленно так катится бензозаправщик. На подножке стоит Димка Соломенцев и рукой показывает водителю направление. Климов тоже увидел Димку и заржал. Заржал так весело и на меня посмотрел. Ожидал, что я посмеюсь вместе с ним. А я не люблю, когда над человеком смеются. И над Димкой Соломенцевым веселиться вместе с Климовым не собирался.
Какой бы этот Соломенцев ни был, мы с ним из одной стаи. И каждому позволять смеяться над ним я не имею права.
— Ты меня насчет ларингов понял? — спрашиваю я Климова.
У того смех сразу в кашель перешел.
— Понял, понял, Сергей Николаевич. Ларинги сейчас заменим...
Смотрю, Селезнев идет к своей машине. А за ним девица из отдела перевозок. Жарко, на девице этой платьишко коротенькое, руки голые. А на голой руке повязка дежурного по посадке.
Поздоровались мы с командиром.
— Машина готова? — спрашивает Селезнев у Климова.
— Готова, Василий Григорьевич, готова, — отвечает Климов.
— Что-нибудь с движком делали?
— Все, что нужно, делали.
— Что-то у меня двигун потряхивал при изменении режимов, — пожаловался мне Селезнев.
Климов зашел за спину Селезнева и так головой покачал: дескать, «ни у кого не потряхивал, а у него потряхивал...». И это мне тоже не понравилось.
— Как дела, Сергей Николаевич? — спрашивает у меня Селезнев.
— Нормально.
— Как загрузка?
— Полностью.
— Катя говорила, что у вас давление будто подскочило?
Селезнев щелкнул себя по воротнику, подмигнул и вопросительно посмотрел на меня.
— Да нет, — говорю. — Я уж давненько не принимал. Не должно быть.
А он пододвинулся ко мне и так негромко говорит:
— Мне Катюша рассказывала, что за границей уже давно делают такие браслетики, с какими-то магнитами. Рублей семьдесят пять стоят на наши деньги. Очень помогают...
Я себя по воротнику щелкнул и спрашиваю:
— От этого, что ли?
Селезнев рассмеялся и говорит:
— Да нет, что вы!.. От давления...
— А-а... — Я даже рукой махнул.
Помолчали, посмотрели, как девчонка пассажиров в самолет подсаживает, Селезнев мне и говорит:
— Что делать, а, Сергей Николаевич? Зарез! Как поставил экипажи в совхозы на «химию», так и началась свистопляска! По существу, на перевозках только вы, Азанчеев и я... Не дай Бог, срочное санзадание — лететь некому. Снимай рейсовую машину...
— Это точно, Василий Григорьевич, — говорю. — Нам и вторых пилотов бы не грех подкинуть.
— Конечно, — согласился Селезнев. — Все эти наши с вами допуски, все эти разрешения летать без вторых тоже имеют свою плохую сторону. Каждый вечер как лимон выжатый...
— Тем более, — говорю, — что некоторые летчики у нас на ГСМ бочки кантуют и на бензозаправщиках по аэродрому раскатывают.
Селезнев даже скривился:
— Вы мне только о Соломенцеве не напоминайте! Он нам и так все показатели портит...
Эх, думаю, была не была! Чувствую сам, что не дело затеваю — видимость одна, а сущность другая... Плохим стариком умру.
— Василий Григорьевич, — говорю я Селезневу, — отдайте мне его вторым пилотом.
Селезнев удивился, посмотрел на меня и говорит:
— Вам что, жизнь спокойная надоела?
Но мне уже вожжа под хвост попала.
— Отдайте, Василий Григорьевич... Я с ним на «химию» уйду. Вам же все равно экипаж Алфимова менять нужно...
— На педагогику потянуло? — прищурился Селезнев. И тут мне так противно все это стало! Чего, думаю, шустрить в моем возрасте?
— Нет, командир, — сказал я ему. — Плевал я на педагогику. Просто чувствую, что приближается мой КПМ — конечный пункт маршрута... Ты уж прости меня за такую научную фантастику...
 
НАДЕЖДА ВАСИЛЬЕВНА
— Ты с0шел с ума! — сказала я ему. — Какая «химия»? Какой колхоз?!
— Ты не помнишь, где мои старые сандалии?
— Куда тебя черт несет?
— Где мои старые сандалии?
— Ты хочешь, чтобы у тебя опять рецидивы начались?.. Ты хочешь совсем перестать видеть, да? Этого ты хочешь?!
— Где мои сандалии? — спросил он, не обращая на меня никакого внимания.
— Вспомни, что говорил доктор Левин: «Редкие спокойные рейсы...», а не пятьдесят взлетов и посадок каждый день, дурак ты старый!..
Я опустилась на колени и стала шарить в темном низу стенного шкафа, разгребая забытую обувь.
— Я тебя спрашиваю, где мои старые сандалии?! — рявкнул он и стукнул кулаком по столу.
Наконец под унтами я нащупала его сандалии. Но подняться сил уже не было. Я вытащила это старье, уселась на пол и заплакала.
Он поднял меня, прижал к себе и чмокнул куда-то в макушку.
— Ты не помнишь, где мои старые сандалии? — тихо и виновато спросил он.
Я плакала и поэтому не могла ответить. Но я подняла руку и показала ему его старые, стоптанные: дурацкие сандалии.
— Ну прекрасные же сандалии! — закричал он. — Я же в них там на танцы ходить буду!
И он запел «С берез, неслышен, невесом, слетает желтый лист...».
 
ДИМА СОЛОМЕНЦЕВ
Знаете ли вы, что такое авиахимработы? Нет, вы не знаете, что такое авиахимработы! Всего пять метров от земли...
Ревет двигатель... Мчится «Ан-2» над коротеньким полем.
Летит за ним белая оседающая полоса...
Кончилось поле. Резкий набор высоты, разворот и снова снижение до пяти метров.
И снова бреющим, бреющим!..
Это, наверное, как бой, как атака... Наверное, так же шли штурмовики бреющим, так же ревели двигатели. И пулеметов тоже не было слышно. Потому что в пяти метрах от земли двигатели ревут, вбирая в себя все остальные звуки...
И лицо у Сахно, наверное, такое же, как тогда. Пять метров высоты, зажат штурвал, глаза ввалились. Мокрое, искаженное напряжением лицо.
— Пуск!..
Я рванул рукоятку, словно бомбы сбросил... Хотел повернуться, посмотреть, как ложится полоса...
— Не оглядывайся!..
И снова в четыре глаза на горизонт. Кончилось поле.
— Держи!
Я взял управление. Сахно снял руки со штурвала.
— Пошел наверх! Пятьдесят метров!..
Иду наверх. Пятьдесят метров.
— Начинай разворот!
Закладываю крен. Кажется, чуть резче, чем нужно...
— Ты мне свою технику не показывай! — орет Сахно. — Убери до тридцати градусов!.. Вот так! Хорош...
Я заканчиваю разворот.