Яма

– Ты давно здесь? – спросил он, прихлебывая пиво. Он чувствовал смутно, что то подражание любви, которое сейчас должно произойти, требует какого-то душевного сближения, более интимного знакомства, и поэтому, несмотря на свое нетерпение, начал обычный разговор, который ведется почти всеми мужчинами наедине с проститутками и который заставляет их лгать почти механически, лгать без огорчения, увлечения или злобы, по одному престарому трафарету. 
– Недавно, всего третий месяц. 
– А сколько тебе лет? 
– Шестнадцать, – соврала Маленькая Манька, убавив себе пять лет. 
– О, такая молоденькая! – удивился немец и стал, нагнувшись и кряхтя, снимать сапоги. – Как же ты сюда попала? 
– А меня один офицер лишил невинности там… у себя на родине. А мамаша у меня ужас какая строгая. Если бы она узнала, она бы меня собственными руками задушила. Ну вот я и убежала из дому и поступила сюда… 
– А офицера-то ты любила, который первый-то? 
– Коли не любила бы, то не пошла бы к нему. Он, подлец, жениться обещал, а потом добился, чего ему нужно, и бросил. 
– Что же, тебе стыдно было в первый раз? 
– Конечно, что стыдно… Ты как, папашка, любишь со светом или без света? Я фонарь немножко притушу. Хорошо? 
– А что же, ты здесь не скучаешь? Как тебя зовут? 
– Маней. Понятно, что скучаю. Какая наша жизнь! 
Немец поцеловал ее крепко в губы и опять спросил: 
– А мужчин ты любишь? Бывают мужчины, которые тебе приятны? Доставляют удовольствие? 
– Как не бывать, – засмеялась Манька. – Я особенно люблю вот таких, как ты, симпатичных, толстеньких. 
– Любишь? А? Отчего любишь? 
– Да уж так люблю. Вы тоже симпатичный. 
Немец соображал несколько секунд, задумчиво отхлебывая пиво. Потом сказал то, что почти каждый мужчина говорит проститутке в эти минуты, предшествующие случайному обладанию ее телом: 
– Ты знаешь, Марихен, ты мне тоже очень нравишься. Я бы охотно взял тебя на содержание. 
– Вы женат, – возразила она, притрагиваясь к его кольцу. 
– Да, но, понимаешь, я не живу с женой, она нездорова, не может исполнять супружеских обязанностей. 
– Бедная! Если бы она узнала, куда ты, папашка, ходишь, она бы, наверно, плакала. 
– Оставим это. Так знаешь, Мари, я себе все время ищу вот такую девочку, как ты, такую скромную и хорошенькую. Я человек состоятельный, я бы тебе нашел квартиру со столом, с отоплением, с освещением. И на булавки сорок рублей в месяц. Ты бы пошла? 
– Отчего не пойти, пошла бы. 
Он поцеловал ее взасос, но тайное опасение быстро проскользнуло в его трусливом сердце. 
– А ты здорова? – спросил он враждебным, вздрагивающим голосом. 
– Ну да, здорова. У нас каждую субботу докторский осмотр. 
Через пять минут она ушла от него, пряча на ходу в чулок заработанные деньги, на которые, как на первый почин, она предварительно поплевала, по суеверному обычаю. Ни о содержании, ни о симпатичности не было больше речи. Немец остался недоволен холодностью Маньки и велел позвать к себе экономку. 
– Экономочка, вас мой муж к себе требует! – сказала Маня, войдя в залу и поправляя волосы перед зеркалом. 
Зося ушла, потом вернулась и вызвала в коридор Пашу. Потом вернулась в залу уже одна. 
– Ты что это, Манька Маленькая, не угодила своему кавалеру? – спросила она со смехом. – Жалуется на тебя: «Это, говорит, не женщина, а бревно какое-то деревянное, кусок леду». Я ему Пашку послала. 
– Э, противный какой! – сморщилась Манька и отплюнулась. – Лезет с разговорами. Спрашивает: ты чувствуешь, когда я тебя целую? Чувствуешь приятное волнение? Старый пес. На содержание, говорит, возьму. 
– Все они это говорят, – заметила равнодушно Зоя. 
Но Женя, которая с утра была в злом настроении, вдруг вспыхнула. 
– Ах он, хам этакий, хамло несчастное! – воскликнула она, покраснев и энергично упершись руками в бока. – Да я бы взяла его, поганца старого, за ухо, да подвела бы к зеркалу и показала бы ему его гнусную морду. Что? Хорош? А как ты еще будешь лучше, когда у тебя слюни изо рта потекут, и глаза перекосишь, и начнешь ты захлебываться и хрипеть, и сопеть прямо женщине в лицо. И ты хочешь за свой проклятый рубль, чтобы я перед тобой в лепешку растрепалась и чтобы от твоей мерзкой любви у меня глаза на лоб полезли? Да по морде бы его, подлеца, по морде! До крови! 
– О, Женя! Перестань же! Пфуй! – остановила ее возмущенная ее грубым тоном щепетильная Эмма Эдуардовна. 
– Не перестану! – резко оборвала она. Но сама замолчала и гневно отошла прочь с раздувающимися ноздрями и с огнем в потемневших красивых глазах. 
 
VII
Зал понемногу наполнялся. Пришел давно знакомый всей Яме Ванька-Встанька – высокий, худой, красноносый седой старик, в форме лесного кондуктора, в высоких сапогах, с деревянным аршином, всегда торчащим из бокового кармана. Целые дни и вечера проводил он завсегдатаем в бильярдной при трактире, вечно вполпьяна, рассыпая свои шуточки, рифмы и приговорочки, фамильярничая со швейцаром, с экономками и девушками. В домах к нему относились все – от хозяйки до горничных – с небрежной, немного презрительной, но без злобы, насмешечкой. Иногда он бывал и не без пользы: передавал записочки от девиц их любовникам, мог сбегать на рынок или в аптеку. Нередко благодаря своему развязно привешенному языку и давно угасшему самолюбию втирался в чужую компанию и увеличивал ее расходы, а деньги, взятые при этом взаймы, он не уносил на сторону, а тут же тратил на женщин – разве-разве оставлял себе мелочь на папиросы. И его добродушно, по привычке, терпели. 
– Вот и Ванька-Встанька пришел, – доложила Нюра, когда он, уже успев поздороваться дружески за ручку со швейцаром Симеоном, остановился в дверях залы, длинный, в форменной фуражке, лихо сбитой набекрень. – Ну-ка, Ванька-Встанька, валяй! 
– Имею честь представиться, – тотчас же закривлялся Ванька-Встанька, по-военному прикладывая руку к козырьку, – тайный почетный посетитель местных благоугодных заведений, князь Бутылкин, граф Наливкин, барон Тпрутинкевич-Фьютинковский. Господину Бетховену! Господину Шопену! – поздоровался он с музыкантами. – Сыграйте мне что-нибудь из оперы «Храбрый и славный генерал Аниоимов, или Суматоха в колидоре». Политической экономочке Зосе мое почтение. А-га! Только на пасху целуетесь? Запишем-с. У-ти, моя Тамалочка, мусисюпинькая ти моя! 
Так, с шутками и со щипками, он обошел всех девиц и, наконец, уселся рядом с толстой Катей, которая положила ему на ногу свою толстую ногу, оперлась о свое колено локтем, а на ладонь положила подбородок я равнодушно и пристально стала смотреть, как землемер крутил себе папиросу. 
– И как тебе не надоест, Ванька-Встанька? Всегда ты вертишь свою козью ногу. 
Ванька-Встанька сейчас же задвигал бровями и кожей черепа и заговорил стихами: 
Папироска, друг мои тайный, 
Как тебя мне не любить? 
Не по прихоти случайной 
Стали все тебя курить. 
– Ванька-Встанька, а ведь ты скоро подохнешь, – сказала равнодушно Катька. 
– И очень просто. 
– Ванька-Встанька, скажи еще что-нибудь посмешнее стихами, – просила Верка. 
И он сейчас же, послушно, встав в смешную, позу, начал декламировать: 
Много звезд на небе ясном, 
Но их счесть никак нельзя, 
Ветер шепчет, будто можно, 
А совсем никак нельзя. 
Расцветают лопухи, 
Поют птицы петухи. 
Балагуря таким образом, Ванька-Встанька просиживал в залах заведения целые вечера и ночи. И по какому-то странному душевному сочувствию девицы считали его почти своим; иногда оказывали ему маленькие временные услуги и даже покупали ему на свой счет пиво и водку.