Империя (Под развалинами Помпеи)

– Но кого же избрать мне? – спросил он, останавливаясь вновь и ударяя себя по голове.
В эту минуту, nomenclator, [65] появившись у дверей гостиной, провозгласил:
– Павел Фабий Максим.
– Вот кого, вот кого! – ответил самому себе вслух поэт, при этом имени, – не приглашенный мной, он послан ко мне самими богами, покровительствующими Риму!
И он поспешил навстречу гостю.
Павел Фабий Максим, происходивший от знаменитой фамилии Фабиев, отличался добрым сердцем, великодушием и другими блестящими качествами своих предков. Август ради своих собственных интересов старался привлекать к себе людей, знатных по происхождению; с некоторыми из них он был в дружбе, как, например, с известным Меценатом, предки которого в качестве этрусских лукомонов [66] восседали в пурпуровой одежде на креслах из слоновой кости, а также и с упомянутым Фабием, пользовавшимся дружбой Августа, чтобы высказывать ему правду. Фабий пользовался уважением у лучших представителей римской интеллигенции; на его вечерах собирались литераторы и поэты; Варий читал там свои трагедии, Проперций любовные элегии, Овидий эротические и героические стихотворения, Тибулл сентиментальные диетики (двустишия), Федр свои басни; словом, всякий из писателей, пользовавшийся известностью, был дорогим гостем в доме Фабия, где находил слушателей, готовых ему аплодировать.
Вот каков был гость, явившийся первым в Orti piniferi, к Овидию.
– Клянусь Кастором! [67] О Фабий, – сказал поэт, обнимая гостя, – тебя посылает к нам Фортуна-мстительница.
– Нет, Овидий, Фортуна [68] нежных женских чувств, так как я приглашен Юлией от твоего имени. Видишь? Поспешность, с какой я явился сюда, свидетельствует о том, как приятно мне быть у бессмертного певца Метаморфоз и… Коринны, – добавил Фабий с легкой улыбкой, так как он принадлежал к числу тех, которые догадывались, кого воспевал поэт под этим именем.
– Фабий, ты знаешь, что я чувствую к тебе, но своим сегодняшним приходом ко мне ты удваиваешь мою признательность.
– Ты только что приветствовал меня именем Фортуны-мстительницы; не ее ли чествуешь ты сегодняшним пиром?
– Фабий, ты знаешь мои родственные чувства к дочери Випсания Агриппы, Юлии; известие о том, что ее мать не будет более страдать на острове Пандатария, обрадовало нас и весь Рим, и все говорят, что в данном случае Август поступил гуманно по твоему совету…
Овидий, говоря это, пристально глядел на Фабия, как бы желая угадать его тайные мысли.
Фабий тотчас же отвечал:
– Да избавят меня боги от таких гуманных советов! Фабий Максим посоветовал бы что-нибудь иное. Августу. Реджия – это вечная тюрьма, это место равносильно могиле. С острова Пандатарии, по крайней мере, можно было слышать голос несчастной узницы; и ты, певец Коринны, слышал его не раз, если верить рассказам Ливии…
В эту минуту nomenclator провозгласил:
– Сальвидиен Руф!
– Он здесь?..– спросил с удивлением Фабий.
– Да, он также на нашей стороне, – прошептал Овидий, сжимая руку Фабия.
Но лицо последнего при этом имени омрачилось.
Руф вошел; вслед за ним явились Луций Авдазий, Луций Виниций, а несколько минут спустя Деций Силан и Семпроний Гракх.
И об этих личностях необходимо сказать несколько слов, тем более что некоторые из них играют довольно заметную роль в нашей истории.
Что касается Сальвидиена Руфа, то Ливия была справедлива, говоря о нем, как о человеке, любившем перемену и всякую смуту, и хотя Август щедро одарил его, тем не менее, не приобрел в нем придворного, преданного цезарям. Сальвидиен Руф, по своей натуре, был скорее заговорщик, чем придворный, и поэтому Луцию Эмилию Павлу не трудно было склонить его на свою сторону, обнадеживая удовлетворить в будущем его честолюбию. Вот причина, побудившая Юлию и Овидия, знавших Руфа именно таким, пригласить его на настоящее собрание.
Луций Авдазий, человек горячего характера и безнравственный, не был уважаем в Риме. Обвиненный однажды в совершении подложного духовного завещания, он был обязан своим оправданием Семпронию Гракху и мужу младшей Юлии, которым он казался человеком, могущим быть им полезным помощником в будущем, в чем, как мы увидим далее, они не ошиблись.
Луций Виниций, молодой патриций, был одним из представителей римского элегантного общества. [69] Единственная заслуга или причина, по которой он удостоился чести быть приглашенным к Овидию, заключалась в благосклонности к нему Юлии, ветреность которой заставляла более, нежели подозревать, что в ту минуту Виниций был ее любимцем; это не мешало, однако, мужу Юлии – подобного рода странности встречаются и в семейной жизни современного нам общества – дружить с Луцием Виницием, который в данный момент мог привлечь на сторону Луция Эмилия Павла значительную часть лучшей римской молодежи.
С некоторого времени соперником Виниция близ младшей Юлии был Деций Силан. Этот необыкновенно красивый юноша предпочитал светские удовольствия всем политическим вопросам; последние его вовсе не занимали, вследствие чего, быть может, он находился в милости у Августа, который, следуя политике Юлия Цезаря, стремился умалить авторитет всех окружавших его лиц из желания усилить свой собственный. Ухаживая за Юлией и зная ее дружественные отношения к Овидию, Деций Силан выказывал себя самым восторженным поклонником поэта. С той же целью, вероятно, чтобы угодить Юлии, этот волокита в разговорах с ней резко выражался против строгости императора к ее матери; вот почему младшая Юлия и Овидий решили пригласить и Деция Силана на ночное совещание.
Гораздо более следовало бы удивляться фамильярным отношениям между Овидием и Семпронием Гракхом, тем самым Семпронием Гракхом, который был постоянным любовником старшей Юлии со дня ее брака с Випсанием Агриппой, т. е. в то самое время, когда поэт бредил своей Коринной. Но кажется, при развращенности той эпохи, любовники одной и той же красавицы мирно уживались друг с другом и нисколько не возмущались ее неверностью к ним; подобно всем прочим, Овидий и Семпроний Гракх не страдали от того, что их возлюбленная, не покидая их, в то же время удовлетворяла самым гнусным страстям своим, бросаясь во время оргий в объятия целой толпы мимолетных любовников, публично осрамив себя под конец своей скандальной связью с Юлом Антонием.
Если бы развратное поведение Юлии было единственной причиной ее несчастья, то строгость Августа по отношению к дочери, сосланной им на остров Пандатарию, заслуживала бы похвалы; но, к сожалению, такому наказанию Юлия подверглась, как известно уже читателю, не столько за свое бесстыдство и разврат, сколько вследствие политики Ливии.
Таким образом, Семпроний Гракх и Овидий, прежние соперники, были соединены теперь одним и тем же чувством, еще более усилившимся вследствие ссылки предмета любви их, и поэт продолжал, как в былые счастливые дни, изливать терзавшую его ревность лишь в страстных элегиях. Так поступал и Катулл, выражая страдания своего сердца в изящных одиннадцатистрочных стихотворениях, когда обожаемая и воспетая им Клодия сделала его друга, Целия, своим любовником; также и поэт Проперций, друг Овидия, продолжал вести дружбу с Галлом, несмотря на старания последнего соблазнить любимую Проперцием Цинцию. Таковы были нравы того времени. Что касается Семпрония Гракха, то Тацит рисует его нам следующими словами: «Знатной фамилии, хитрого ума и вредного красноречия».
Юлия также не заставила себя долго ждать. Она явилась к Овидию настоящей обитательницей Олимпа. Певец Эпсид говорит, что богиня узнается по фимиаму; но младшая Юлия казалась небожительницей и по другим качествам. Ее изящная одежда была пропитана самыми тонкими духами; вместо бывшей в то время в моде широкой накидки (palla), скрывавшей стан женщины и застегивавшейся на плечах пряжкой, на Юлии была надета необыкновенной белизны palla, – также род накидки, но менее строгой и сшитой из легкой ткани, которую она сбросила с плеч, как только вступила на порог гостиной. Nomenclator, подняв мантилью, передал ее девушке, следовавшей за Юлией, а Юлия вошла в гостиную, одетая в тунику из тончайшей белой шерсти, называвшуюся patagiata от широкой полосы из пурпура и золота (patagium), украшавшей тунику спереди. Великолепное ожерелье, дорогие золотые пряжки и браслеты, серьги и перстни, искрившиеся разноцветными драгоценными камнями, придавали необыкновенный блеск всей восхитительной фигуре Юлии, отличавшейся, притом, молодостью, красотой и чарующей улыбкой, открывавшей ряд прелестных зубов, казавшихся жемчужной ниткой.