Сон в пламени

– Постараюсь это запомнить.
– Я на пару дней останусь у Инграма, так что звони мне туда, ладно? Безумно по тебе скучаю.
– Я тоже! Тысячу раз.
– Венаск там, с тобой? – Да.
– Передай ему, чтобы заботился о тебе.
– Передам.
– И помни про человека, съевшего целый торт.
– А ты про старика, пившего кофе через соломинку. Марис, я позвоню завтра. Я люблю тебя.
– Спокойной ночи, mein Liebstet  [28].
– Спокойной ночи.
Я повесил трубку и вздохнул. С тех пор как мы приехали в Калифорнию, это была наша первая ночь врозь. Меня не радовала перспектива спать без Марис.
– Венаск, вы были когда-нибудь женаты?
– Я был женат двадцать семь лет.
– И что с ней случилось?
– Умерла. Вы готовы идти? – Он встал и разгладил на себе брюки.
Я взял с кровати футболку и последовал за ним на улицу. Стоянка была залита бледным медно-оранжевым светом фонарей.
– Это ничего, что мы оставили в номере животных?
– Конечно ничего. Набегавшись за день, они будут спать как убитые. Извините, что я оборвал вас. Мне трудно говорить о жене. За ужином я расскажу вам о ней, когда что-нибудь проглотим. Говорят, в этом ресторане дают великолепных камчатских крабов, сегодня я угощаю. Отметим ваш песочный замок.
Марис могла не беспокоиться о моем питании. В тот вечер мы так наворачивали крабов, что официанты косились на нас с удивлением. Закончили мы горячей сливочной помадкой с фруктами и орехами, и порции были с бейсбольную перчатку.
– Почти тридцать лет я прожил с женщиной, которую любил, но сам не понимал этого. Мы были счастливы, но очень часто смотрели друг на друга и удивлялись: «Кто это? Мы знакомы?..» Умирала она плохо, Уокер. У нее был рак, и он пожирал ее. Она умирала очень долго, и под конец от нее остался лишь пустой сосуд скорби.
– Разве вы не могли что-нибудь сделать для нее? С вашим… могуществом?
– Ничего. Вопросы жизни и смерти каждый решает сам.
Это потрясло меня.
– Неужели? Ничего?
– Поймите, что такое жизнь, Уокер. Смерть все равно неизбежна. Я не мог ничего сделать для Нели – так ее звали, – потому что война научила меня сосредоточиваться на жизни, как сделать ее лучше. В этом мы с Нелей соглашались, потому что оба прошли войну. Жить было важнее, чем умирать.
– Но вы только что сказали, что умирала она плохо.
– Она умирала плохо, потому что недостаточно научилась жить. Снова и снова возвращалась в свои прошлые жизни, как начинаете делать вы, но она лишь разглядывала их, будто турист в чужой стране. Так сказать, делала снимки, чтобы показать друзьям, но сама о них не думала. Вот почему она умирала плохо. По-настоящему знать мы можем лишь то, что переживаем или, что уже пережили. А потом нужно изо всех сил изучать это, пока не поймем.
– Но вы всё спрашивали меня, после того как я вернулся в одну из своих жизней, ощутил ли я там, как умираю. И на что это было похоже.
– Конечно, спрашивал! Может быть, вы окажетесь тем самым человеком, который скажет мне то, что я пытался выяснить всю свою жизнь. Говорю вам: я такой же ученик, как вы.
– И что же вы все еще пытаетесь выяснить? Похоже, вы уже довольно многое выяснили.
Он покачал головой.
– А каково сразу после смерти? Каково это – пережить смерть? Я знаю, что мы возвращаемся, вопросов нет, – но вот куда мы деваемся в промежутке?
– Венаск, а та сегодняшняя девушка – действительно красная женщина из моего сна?
Он улыбнулся и сделал знак официанту, чтобы принес счет.
– Нет. Я сказал это, чтобы увидеть вашу реакцию. Но вы еще столкнетесь с той красной женщиной в своей жизни. Гарантирую.
– Но зачем вы сказали это сегодня? Какой реакции вы ждали?
– Именно такой, какую увидел. Вас это заинтриговало. Я сказал это потому, что вам пора начинать по-иному думать о некоторых вещах. Вы еще не начали думать по-разному. Летающий человек должен верить, что у него есть крылья. Или что он может иметь крылья. Понимаете, о чем я?
– Хорошо, допустим, но я хочу спросить еще кое-что.
Он посмотрел на часы.
– Короткий вопрос? Нам пора возвращаться к зверюшкам. Они нервничают, когда меня долго нет.
– Не обязательно отвечать прямо сейчас, но спросить я хочу сейчас: вы сами знаете, как часто срываетесь и кричите на меня? Очень часто. А как часто хамите? Да, я ничего не знаю. А когда вы говорите таким тоном, я или нервничаю, или пугаюсь вас. Учителя не должны пугать своих учеников.
Он очень быстро встал из-за стола и положил рядом с тарелкой несколько банкнот. Я подумал, что серьезно обидел его. Старик посмотрел на меня и вытер рукой губы.
– Да, вы правы. Извините. С тех пор как состарился, мне часто отказывает выдержка. Сколько ни учишься, не всегда проявляешь ее, когда она нужнее всего. Eine Schande  [29], а? Великая ирония. Можно быть лучшим в мире учителем, но все равно пугаться, когда приходит твой черед, и знаешь, что времени осталось не так много.
– Почему немного? Вы больны? – спросил я, беспомощно коря себя за то, что коснулся такой скользкой темы.
– Болен? Вот уж нет. Я просто стар. Когда доживете до моих лет, вам останутся только пучки волос в ушах и одиночество, ничего больше. «Ко мне каждый день спускается ночь. Стоит под окном, пугая всерьез, что старость придет, умеряя страсть. И я пугаюсь». Вот на что это похоже. Не очень весело. Вы читаете стихи? Вам не помешало бы… Вот почему я всегда беру с собой этих зверюшек. Они мое последнее общество.
– А как же ваши ученики?
– Очень милые люди, но, когда мне придет пора умереть, они не смогут помочь. Вот почему я пытаюсь выяснить сейчас, на что это будет похоже. Возможно, если мне это удастся, то не будет так неуютно. Я кое-чему научился, но так и не перестал задумываться, что станет со мной, когда придет КОНЕЦ. Вот доживете до моих лет, тоже будете много думать о «серьезной ночи». Это естественно, но ужасно неприятно. Становишься нервным. Хочется, чтобы все остальные тоже торопились, как ты сам, и если они медлят, ты злишься… И еще кое-что: я провел большую часть жизни, уча людей или пытаясь научить их чему-то важному. Но я дохожу до определенной точки и дальше продвинуть их не могу. Не очень приятно знать о себе такое. Особенно когда так чертовски стар и не можешь с этим ничего поделать. Никто не любит неудачи, а?.. Пошли, в мотеле еще поговорим.
И снова этот неуютный тусклый оранжевый свет над стоянкой у ресторана. Встав у машины, я запрокинул голову и посмотрел на него.
– Этот свет… Как будто сейчас приземлится НЛО. Отворив свою дверцу, Венаск тоже посмотрел вверх.
– Это безопасный свет. Говорят, он расходится под большим углом и освещает большую площадь. Лучше проникает во все закутки.
Я хотел что-то сказать, когда неизвестно откуда в голове и на языке возникли строчки:
Ко мне каждый день спускается ночь.
Стоит под окном, пугая всерьез,
Что старость придет, умеряя страсть.
И я пугаюсь послушно,
Пока не услышу, ложась в постель,
Как три моих сердца и кошки на них
Громко, как все последние дни,
Заговорят о Джанне.
И счастлив я, и пою в темноте,
Как, теплая, спит она там одна
В своей темной комнате в Умбрии, где
Единственный и недолгий рай
Цветет, белый на белом.
И грезится мне, что ее уста
Слегка приоткрыты во сне, и рвусь
В ее Италию, чтоб тихо пройти,
Как чужестранец, но не турист,
По улицам ее детства
 [30]
Я закончил, запыхавшийся и потрясенный, как после встречи с призраком. Я немного знал поэзию, но ничего похожего на эти стихи и не наизусть. Я также знал, что никогда не читал и не слышал этих стихов до нынешнего вечера, когда Венаск процитировал мне три первые строчки в совершенно другом контексте.