За стенами собачьего музея

Когда же Марис заявила, что всегда была большой поклонницей моего творчества и на протяжении всего разговора то и дело вставляла довольно глубокие замечания по поводу моих работ, она понравилась мне еще больше. Я был просто поражен и глубоко польщен, особенно когда она упомянула, что ей пришлось чуть ли не «умолять» Уокера позволить присутствовать при нашей встрече.
Упиваясь всем этим, я заметил ребенка только тогда, когда он встал рядом с Марис и уставился прямо на меня.
— А это наш сын, Николас. Зак, познакомься, это Гарри Радклифф.
Он протянул руку, но рукопожатие его было вялым, и в глаза он мне так ни разу и не посмотрел.
— Так как же тебя все-таки зовут — Николас или Зак?
— Вообще-то Николас, а друзья зовут меня Заком. Обычно я довольно точно определяю возраст детей, но этот мальчишка оказался настоящей загадкой. Ему могло быть и восемь и тринадцать. По лицу судить было невозможно — ни детской невинности, ни умудренности опытом двенадцатилетнего подростка. К сожалению, и весьма привлекательные черты родителей соединялись в нем не лучшим образом: невыразительные голубые глаза Уокера над крошечным носиком и крупными зубами Марис.
— Сколько тебе лет, Николас?
Он бросил взгляд на родителей и, прикрывшись ладошкой, чтобы скрыть улыбку, ответил:
— Годик.
— Для годовалого малыша ты довольно рослый.
Подошел официант, и мы сделали заказ. Марис достала из сумочки бумагу и цветные карандаши и дала их Николасу, который тут же начал рисовать, заслонив рисунок рукой, чтобы нам не было видно, что он рисует.
Я завел разговор о шамане и о том, почему я так хотел встретиться с Истерлингом. Тот бросил на меня испытующий взгляд. В это время принесли еду.
— Венаск являлся мне после смерти и говорил со мной.
Я ждал продолжения, но оба Истерлинга явно ожидали моей реакции на это заявление. Я разрезал пополам лежащую в тарелке картофелину и пожал плечами.
— Меня это ничуть не удивляет. Ведь, например, его собака, Кумпол, постоянно оберегает меня с тех самых пор, как старик умер. — Я вкратце описал землетрясение и то, как пес вывел нас в безопасное место.
Николас тем временем расправлялся с пищей так, будто кто-то включил видик на ускоренное воспроизведение. Но я не обратил на мальчишку особого внимания, поскольку именно в этот момент его отец упомянул, что Венаск как-то раз появился у них в ванной в образе свинки Конни.
— Но ведь Конни умерла в тот же день, что и сам Венаск.
— Верно. Но, по его словам, она умерла именно затем, чтобы дать ему возможность являться мне в ее образе и говорить со мной.
— Значит, говорите, он вернулся в виде любимой свинки? Интересно, как бы старик выкручивался, будь он евреем?
— Гарри!
— Да, Николас?
— На самом деле, мне вовсе не год. — Малыш Николас уже начинал раздражать меня, но я все же выдавил улыбку и взглянул на него. Но сначала мой взгляд упал на его тарелку, и тут я буквально остолбенел. Он заказал себя шницель по-венски. Потом уминал его целых десять минут. А сейчас его шницель выглядел так, будто его только что принесли: совершенно нетронутый золотистый кусок мяса с красующимся на нем ломтиком лимона, рядом — высокая горка испускающего легкий парок картофеля-фри и половинка большого мясистого помидора, ярко-красным пятном резко выделяющаяся на краю тарелки. Но я же видел, как он буквально только что прямо целиком запихал в рот этот самый пол-помидор. Видел, как он сунул его себе за щеку, отчего у него даже лицо перекосилось на одну сторону. И, тем не менее, помидор как ни в чем не бывало лежал на тарелке, мясо было нетронуто… а стакан до краев полон темной кока-колой. Моя рука инстинктивно вытянулась вперед, будто пытаясь отгородиться от увиденного.
Мальчик взял лежащий на столе рядом с тарелкой лист бумаги, на котором до этого рисовал, и показал мне рисунок. На нем был изображен я, причем именно в нынешней своей позе — с вытянутой рукой, пальцы растопырены, рот открыт, готовясь издать возглас протеста, а язык — наполовину высунут между зубами.
— Ты! — Шок уже готов был сотрясти мое тело, но вырвался наружу взрыв смеха от внезапного озарения. Это был Венаск! Если один раз он уже появлялся в виде свиньи, то почему бы не появиться еще раз за обедом в Вене в образе мальчишки?
Как это похоже на него — поддразнивать, рисуя меня в будущем, но сунуть рисунок мне под нос, лишь дождавшись подходящего момента.
— Что с вами, старина?
Рисунок вдруг задвигался. Ожил. Повертел туда-сюда головой, улыбнулся, заговорил со мной. Он говорил со мной!
По-немецки.
Но я-то немецкого не знал. Наконец-то для меня настал момент истины! Прозрение! Он говорил со мной с того света… вот только я не понимал из его речи ни единого чертова слова.
Все происходящее вокруг нас застыло, как на фотоснимке. Смеющаяся, запрокинув голову, женщина на противоположном конце зала, официант, накладывающий кому-то в тарелку спаржу, мужчина, нагнувшийся, чтобы поднять с пола уроненную салфетку… Ничто не двигалось. В ресторане не было слышно ни единого звука. Во всем мире воцарилась тишина. Живы были лишь рисунок, я, да еще улыбающийся мальчишка с листом бумаги в руках. Даже его «родители» застыли, будто статуи.
ЕтmusstejedesGrammanKraftundMutznsammennehmen,umnichtaufderStellezusterben  note 61.
— Я ничего не понимаю. Прошу, не надо! Не играй со мной в эти игры. Венаск!
Бесполезно. Он всегда все делал по-своему. Какими бы откровениями или информацией он сейчас ни собирался со мной поделиться, они целиком скрывались в непроходимых дебрях — настоящем Шварцвальде — умляутов и конечных сказуемых, гортанных «г» и звучащих жестко и грубовато, но в то же время очень убедительно слов.
Однако знал я и то, что он никогда никому не желала зла и не старался сбить с толку специально. Все его, равно как и других великих учителей, действия, какими бы странными или непонятными они на первый взгляд ни казались, несли глубокий смысл и представляли огромную ценность. «То, что познаешь быстро, Гарри, редко бывает важным. Конечно, оно может помочь тебе протянуть очередной день — например, какой-нибудь очередной телефонный номер — но вряд ли поможет понять, как жить дальше. Во всяком случае, почти никогда».
— Мам, а можно я после обеда свожу Гарри на блошиный рынок?
Реальность вернулась. Ресторан снова ожил, стало шумно; желтоватая спаржа украсила собой тарелку; женщина наконец отсмеялась и опустила голову.
— Конечно, если он не против.
Через десять минут мы с мальчиком, взявшись за руки, уже шли по Рингштрассе в сторону Оперы. Родители что-то уж слишком спокойно позволили малышу Николасу выступить в роли гида почти незнакомого человека.
Когда я спросил их, не волнуются ли они за сынишку, у Уокера на лице появилось самодовольное, мол «здесь все не так просто, как ты думаешь», выражение, и он лаконично ответил:
— Зак знает, что делает.
А Марис так и вовсе промолчала.
— Интересно, неужели родители всегда вот так запросто отпускают тебя одного? Не слишком ли ты еще мал?
Он принялся раскачивать нашими сцепленными руками, как это любят делать все дети.
— Тебе понравился мой рисунок?
— Да, но я не понял, что он говорит. Я не понимаю по-немецки. — Как будто он сам этого не знал! Но вместо ответа мальчишка все продолжал молча раскачивать наши руки взад-вперед.
Мне ничего не оставалось, как предположить, что это Венаск держит меня за руку и забавляется, изображая не по годам развитого ребенка. Я так верил в него и его доброту, его заботу о благополучии и успехе его учеников! Если же нет, если не он дирижировал всеми этими кружащимися вокруг меня и моей жизни демонами и феями, давая мне ложные намеки, подстраивая ловушки и дрожащие над горизонтом миражи, я бы очень и очень испугался. Уж такова вера — просто перестаешь беспокоиться и продолжаешь заниматься своими делами.