Дорога в Омаху

– Боже сохрани, конечно же, нет! Люди из страхового агентства настояли в свое время, чтобы мы с Корой тоже имели туда доступ. И тогда однажды утром моя кузина украла связку его ключей и сделала дубликат… Арон Пинкус! – Элинор Дивероу смотрела прямо в глубоко посаженные глаза юриста, многозначительно поглядывавшие на нее. – Вы и в самом деле думаете, что можно что-то узнать, покопавшись в его шато-берлоге? И не нарушим ли мы этим закон?
– Вы его мать, моя дорогая леди, и совершенно естественно, что вас беспокоит его нынешнее душевное состояние. Ваши чувства превыше любых законов. Однако, прежде чем вы решитесь на это, я позволю себе задать вам парочку вопросов… Этот дом, этот великолепный старый дом, претерпел за последние годы немало изменений. Еще не заходя внутрь, я предположил, что на это ушло тысяч сто. Теперь же, обозревая интерьер, я прихожу к выводу, что указанную сумму следовало бы увеличить во много раз. Откуда у Сэма такие средства? Он вам не говорил?
– Так, лишь в общих чертах… По его словам, выполняя после демобилизации секретное задание в Европе, он вложил деньги в произведения искусства – какие-то недавно найденные предметы, некие реликвии, и когда через несколько месяцев рынок буквально взорвался, он неплохо заработал.
– Понятно, – промолвил Пинкус, чувствуя, что ком в его желудке становится все тяжелее. Ему ничего еще не было ясно, но в голове его уже раздавались отдаленные раскаты грома. – Итак, предметы культа… А эта леди Энни, о которой, сказали вы, он упоминал… Что говорил он о ней?
– Нес все ту же околесицу. Леди Энни – этот плод его воображения – занимает особое место в фантазиях или бредовых галлюцинациях моего сына, – называйте это, как вам больше нравится. Так вот, она, эта девушка, о которой, как считает мой сын, он мечтал всю жизнь, будто бы покинула Сэма, бежав с папой римским.
– О бог Авраама! – прошептал Пинкус и невольно потянулся к своей чашечке.
– Мы, последователи учения святой англиканской церкви, не можем одобрять подобное, Арон. О Генрихе Восьмом [19] я не говорю: это особая тема. Прегрешения лица, носящего высокий духовный сан, осуждаются церковью. И папа римский – пусть и необходимая, хотя и несколько претенциозная символическая фигура – не является исключением.
– Теперь, думаю, самое время отважиться на решительный шаг, милая Элинор, – произнес Пинкус, допивая остаток бренди в надежде заглушить растущую в его желудке боль. – Я имею в виду посещение шато-берлоги.
– Вы действительно полагаете, что это может нам помочь?
– Заранее трудно что-либо сказать, но я уверен, что попытаться стоит.
– Тогда пошли. – Леди Дивероу встала со своей кушетки и, не совсем твердо держась на ногах, указала на двустворчатую дверь. – Ключи в коридоре в цветочном горшке… Да-да, в цветочном горшке в коридоре… Кажется, я перебрала малость, а?.. Если в нем их не окажется, поищите за ним.
– Коридор… цветочный горшок… горшок для цветов… цветочный коридор… – С трудом поднимаясь на ноги и не вполне понимая, где он находится, Пинкус меланхолично нанизывал слово за словом.
Подойдя к массивной двери шато-берлоги Сэмюела Лансинга Дивероу, мать Сэма вставила ключ в замочную скважину – правда, не без учтивой помощи человека, уполномоченного ею выполнять обязанности ее поверенного. Оказавшись в святая святых, они прошествовали по коридору, ведшему в довольно обширный холл, залитый лучами послеполуденного солнца, проникавшими слева сквозь импозантную, выглядевшую непроницаемой застекленную дверь, служившую отдельным входом в апартаменты. Затем повернули направо и, пройдя в открытую дверь, очутились в темной комнате с опущенными жалюзи на окнах.
– Что здесь? – спросил Арон.
– Кажется, его кабинет, – ответила Элинор, мигая. – Я не была тут не помню уж с каких пор. Вероятно, с того времени, как здесь закончились отделочные работы. Сэм еще показывал мне тогда помещение.
– Ну что же, посмотрим, что к чему. Вы знаете, где выключатели?
– Обычно выключатели бывают на стене, – глубокомысленно заметила миссис Дивероу.
Так оно и оказалось. И вскоре три напольные лампы осветили столько же доступных для обозрения стен большого кабинета в сосновых панелях. Впрочем, стены как таковые практически скрывали от взора фотографии в рамках и газетные вырезки, приклеенные в промежутках между ними липкой лентой. Многие образцы печатной продукции то ли в спешке, то ли во гневе были наляпаны вкривь и вкось.
– В этом свинарнике сам черт ногу сломит! – возмутилась Элинор. – Я заставлю его навести порядок!
– Я бы не обращал на это внимания, – проговорил Пинкус, подходя к вырезкам из газет на стене слева. То были в основном снимки монахини в белом одеянии, раздававшей пищу и одежду нуждающимся – белым, неграм, латиноамериканцам – в разных частях света. Надпись над одним из них, запечатлевшим трущобы Рио-де-Жанейро, о чем вполне определенно свидетельствовало распятие на вершине горы, на фоне которой простерся сей город богатых, гласила: «Сестра Энни Милосердная несет слово господне во все концы земли нашей!» Остальные иллюстрации представляли собой лишь вариации на ту же тему. Портреты на диво привлекательной монахини, сделанные в Африке, Азии, Центральной Америке и на тихоокеанских островах, заселенных прокаженными, сопровождались подписями типа «Сестра Энни», «Сестра Милосердия», «Сестра Надежды» и, наконец, «Энни Благотворительница, достойная быть причисленной к лику святых».
Надев очки в стальной оправе, Арон принялся изучать фотографии, заключенные в рамки. Все они были сняты где-то в Альпах, удивительно красивом месте, на родине эдельвейсов. Люди на карточках выглядели счастливыми и беззаботными, их лица светились радостью жизни. Некоторых из них было нетрудно узнать. Вот Сэм Дивероу в несколько более юном возрасте. А рядом – высокая воинственная фигура маньяка-генерала, безумца Маккензи Хаукинза. В роскошной сладострастной женщине с пепельными волосами и в шортах и лифчике безошибочно угадывалась Энни Милосердная. Был там и еще один человек, четвертый, – веселый, плотного сложения малый в коротком поварском переднике, едва прикрывавшем кожаные штаны. Кто же он? Его лицо казалось Арону знакомым… Впрочем, нет-нет. Не может того быть!
– Бог Авраама отступился от нас! – прошептал Арон Пинкус с дрожью в голосе.
– Ради всего святого, скажите, о чем это вы? – спросила Элинор Дивероу.
– Вероятно, вы этого не помните, поскольку подобные вещи мало что значили для вас, – отозвался взволнованно Арон. – Несколько лет назад в Ватикане разразился скандал из-за каких-то финансовых нарушений. Деньги из церковной казны полились не на божеские дела, а на поддержку третьесортных оперных трупп, проведение карнавалов, создание чуть ли не по всей Европе приютов для проституток и тому подобные безрассудства. Люди тогда поговаривали, что папа рехнулся: он, мол, попросту сошел с ума. Но позже, когда Вечный город был уже на краю бездны, что вызвало бы панику на рынке капитала, все вдруг вернулось на круги своя. Папа, снова став самим собой, взял бразды правления в свои руки. И тогда средства массовой информации принялись трубить, что там, дескать, было двое: один – сумасшедший, другой же – тот самый прекрасный добрый человек, которого все знали и любили.
– Дорогой мой мистер Пинкус, я так ничего и не поняла.
– Да вот же, посмотрите! Взгляните только! – вскричал Арон, указывая на улыбающееся мясистое лицо на одной из фотографий. – Это же он!
– Кто?
– Да папа! папа римский!.. Теперь ясно, откуда взялись деньги: выкуп! Пресса оказалась права: их было двое! Генерал Хаукинз и ваш сын похитили папу!.. Элинор!.. Да где же вы?
Арон повернулся к ней. Почтенная леди лежала на полу без чувств.
 
Глава 4
– Абсолютно безупречных людей не существует, – изрек спокойно Манджекавалло, обращаясь к двоим мужчинам в темных костюмах, сидевшим за столом напротив него в тускло освещенной кухне директора ЦРУ в Маклине, штат Вирджиния. В голосе его сквозило недоверие. – Это же противоестественно! Понимаете, что я имею в виду? Может, вы плохо искали, Лапа?