Дорога в Омаху

– Прекрати молоть всю эту чепуху, Мак! Мне неизвестно, черт бы тебя побрал, чем ты там занимался и что пытался сделать! Единственное, что знаю я, так это то, что я ничего не хочу знать!
– И все же, может быть, тебе следовало бы, Сэм, выслушать меня…
– Постойте! Одну минуту, – вмешался Пинкус, устремив взгляд на не собиравшегося сдаваться Хаука. – Полагаю, мне пора уже извлечь из своего юридического багажа особую, редко применяемую на практике статью закона, чтобы напомнить вам: самовольное проникновение в закрытые правительственные архивы грозит тюремным заключением сроком до тридцати лет.
– Такого не может быть! – выразил свое несогласие генерал, скользя взглядом по ковру, словно надеясь найти в его синем рисунке ответы на мучившие его вопросы.
– Может, генерал! И хотя мое сообщение не произвело на вас особого впечатления, я тем не менее с радостью констатирую, что ваш поверенный имеет полное право изучать документы, относящиеся к этому иску.
– Ничего подобного! – завопил Сэм. – Он их украл! Снова то же самое, что было и с «Джи-2»! Опять жалкие оправдания, ссылки на тактические просчеты и разные там байки, чтобы прикрыть простое хищение! Все повторяется! Я знаю это, потому что знаю его! Знаю этот гнусный взгляд якобы невинного младенца, а на деле – гадкого мальчишки, который убеждает вас, помочившись в постельку, будто под одеялом прошел дождик! Да весь этот отчет он один и состряпал!
– Суждения, высказанные в горячечном всплеске эмоций, редко бывают здравыми, Сэмюел, – заметил резонно Пинкус, укоризненно качая головой.
– Зато суждения, сделанные в холодном свете объективных наблюдений, производимых в течение длительного, мучительного периода времени, как правило, глубоко обоснованы, – парировал его замечание Дивероу. – Если в печенье был добавлен солод, а у сукина сына слиплись все пальцы, то можно не сомневаться, кто сожрал угощение. При сложившихся обстоятельствах неплохо бы вспомнить и такой издавна употребляемый в судебной практике при рассмотрении уголовных дел термин, как рецидивизм!
– Итак, генерал, – уставился Арон на Хаука поверх очков, – обвинение как будто бы вполне правомочно подняло вопрос о возможности соотнесения ваших нынешних деяний с прошлыми, поскольку факт хищения папок с секретными документами был признан вами лично. Хотя поведенческая характеристика ответчика и далека от полноты, мы все же считаем целесообразным принять ее к рассмотрению.
– Вот что, командир Пинкус, – начал Маккензи, искоса поглядывая на него словно в смущении, – вся эта юридическая казуистика вызывает у меня головокружение. По правде говоря, я и половины не понял из всего того, что вы наговорили тут.
– Он лжет! – завизжал Сэм в той же тональности, в какой маленькие дети уличают в чем-то друг друга. – Старая песня: «Под одеялом идет дождик!.. Под одеялом идет дождь!..»
– Сэмюел, успокойся! – попытался урезонить его старый юрист голосом, звеневшим от сознания собственной значимости, и затем снова повернулся к Хауку: – Я глубоко убежден, генерал, что мы сумеем уладить это дело, да так, что подадим другим достойный пример. Профессиональная этика не позволяла мне просить вас назвать имя своего невероятно одаренного поверенного, но теперь, боюсь, я вынужден настаивать на этом: ведь лишь он один может опровергнуть намек, высказанный в ваш адрес моим юным коллегой, и прояснить все дело!
– Едва ли уместно требовать подобное от меня! – Хаук встал как по команде «смирно!» и придал своему лицу стоическое выражение. – Пристало ли одному командиру просить другого выдать ему сведения исключительно конфиденциального характера? Подобные вещи могут еще случаться у нижних чинов и у людей бесхребетных, ценящих честь не столь высоко, но никак не в нашей среде!
– А теперь, генерал, заглянем в корень. Данный отчет, составленный, на мой взгляд, исключительно блестяще и убедительно, еще не прошел экспертизы на проверку достоверности приводимых в нем фактов. Между тем юридическим основанием для возбуждения судебного разбирательства он может стать лишь в том случае, если не встретит возражений со стороны представителей правительства и получит положительный отзыв от юриста-консультанта. – После короткой паузы Арон тихо рассмеялся. – Если бы ваш иск был принят к судопроизводству, мы бы давно уже знали об этом: в этом случае все наши судебные учреждения вкупе с министерством обороны, вместо того чтобы заниматься своими делами, выли бы от ярости во всю мощь. Так что сами видите, генерал Хаукинз, здесь нельзя ни выиграть, ни проиграть… – Внезапно благодушное выражение лица Пинкуса как бы застыло, а затем, потускнев, и вовсе рассеялось, уступив место смертельной бледности. Наблюдая широко раскрытыми глазами за бесстрастной физиономией Маккензи Хаукинза, он прошептал в отчаянии: – Великий Авраам, не покидай меня! Ведь иск-то, боже мой, был все-таки представлен в суд!
– Говоря иными словами, он оказался в месте назначения.
– И тем не менее не может же он быть рассмотрен в суде, если только речь не идет о грубых процессуальных нарушениях!
– Не мало людей, командир, поддержали бы вашу оценку сложившейся ситуации.
– И все же еще раз: был иск принят или нет?
– Некоторые утверждают, что его приняли.
– Но в средствах массовой информации ни слова об этом! А ведь журналисты, поверьте, буквально передрались бы из-за такого сенсационного материала, что кончилось бы катастрофой!
– Подобное обстоятельство имеет свое объяснение!
– И в чем же она, причина всеобщего молчания?
– В Хаймане Голдфарбе!
– Простите, Хайман… а дальше как?
– Голдфарб.
– Это имя вроде бы мне знакомо, но кто это, право же, я что-то не припомню…
– Он был футболистом.
Лицо Арона Пинкуса сразу же помолодело лет на двадцать.
– Уж не Хайми ли Урагана вы имеете в виду? Еврейского Геркулеса? Вы что, действительно знаете его, Мак, – простите, генерал?
– Знаю ли его? Да я сам вербовал эту «ермолку»!
– Вы?.. В общем, он не только был величайшим игроком Национальной футбольной лиги, но и разрушил стереотипное представление о евреях как, скажем, весьма смирных и осторожных. Хайман представлялся нам Львом Иудеи, ужасом защиты в команде противников. Его смело можно сравнить с Моше Даяном, если при соизмерении их заслуг учитывать и специфику футбола!
– Но Хаймана знали и как мошенника.
– Пощадите! Он был моим героем, своеобразным символом для всех нас. Я гордился им, этим интеллигентным мускулистым гигантом. Что вы имеете в виду, называя его мошенником?
– Хотя к судебной ответственности он никогда и не привлекался, в действительности имелись все основания усадить его на скамью подсудимых.
– На скамью подсудимых?.. Да о чем это вы?
– Хайман делает для правительства большое дело, неофициально, конечно. Собственно, это я направил его в соответствующий военный департамент.
– Не выскажетесь ли, генерал, пояснее?
– Если коротко, то был у нас некий тип, распустившийся до такой степени, что выбалтывал кое-какие подробности, касавшиеся технической характеристики нашего оружия. Нам никак не удавалось обнаружить источник утечки информации. И тогда я набрел на Голдфарба, создавшего консультативное бюро по мерам безопасности, – замечу, его фотография в нижнем белье напугала бы до смерти даже Годзиллу [63], – и предложил ему заняться нашим вопросом. Дело в том, что он и его мальчики могут проникнуть в такие места, куда для генеральной инспекции путь закрыт.
– Простите, генерал, но какое отношение имеет Хайман Голдфарб к замалчиванию средствами массовой информации того факта, что ваше фантасмагорическое исковое заявление принято к рассмотрению в Верховном суде, хотя, казалось бы, и в печати, и в эфире должно было бы уже твориться черт знает что?
– Поскольку дело происходит в Городе Чудес, все, за что бы ни брался Ураган, неизбежно вызывает цепную реакцию. Да и как же иначе? В свое время слава о нем разнеслась далеко вокруг со скоростью лесного пожара, и если бы вы попытались разыскать его в этом вертепе, то выяснили бы скоро, что в его услугах нуждаются буквально все, особенно по части компромата. Список его клиентов из государственных структур читается, как «кто есть кто» и «что есть что» на берегах Потомака. У него немало влиятельных друзей, которые никогда бы не признались, что слышали о нем, разве что под пыткой. Для этого типа нет ничего святого… Так что я знаю, о чем говорю, когда называю его мразью.