Тривейн

Хай-Барнгет...
Он представлял собой восемь акров необработанной, покрытой дикой растительностью земли, тянувшейся на полмили вдоль океанского побережья. И, наверное, поэтому прилепившийся к скалам большой дом современной постройки и особенно окружавшие его ухоженные лужайки и газоны выглядели довольно странно среди этой первозданной красоты. Главной же достопримечательностью воздвигнутого всего в семидесяти ярдах от пляжа здания являлись огромные, чуть ли не во всю стену, отделанные деревом окна, выходившие к заливу. Между газонами с аккуратно подстриженной густой травой виднелись вымощенные каменными плитами дорожки, а над помещением, где хранились лодки, возвышалась большая терраса.
Стоял конец августа, лучшее время лета в Хай-Барнгет. Вода была на редкость теплой. Налетавший порывами ветер не портил общей картины, напротив, прогулки под парусом становились еще привлекательнее, а возможно, даже опасными, в зависимости от того, кто как их воспринимал. Даже сейчас, на исходе лета, деревья все еще сохраняли свою великолепную изумрудную листву. Так что понятно, почему на исходе августа на смену царившему здесь покою пришло какое-то по-летнему бесшабашное веселье, хотя и чувствовался конец лета: мужчины заговорили о пятидневной рабочей неделе и выходных, женщины с особым рвением делали покупки к новому учебному году, да и гости приезжали сюда, в Хай-Барнгет, все реже и реже.
Так вот в один из последних дней августа, в половине пятого пополудни, Филис Тривейн, удобно устроившись в кресле на террасе, нежилась на солнышке. Она с удовольствием отметила, что купальник дочери сидит на ней как ее собственный. Поразмысли она хоть немного, радость наверняка сменилась бы грустью: ведь ей не семнадцать, как дочери, а сорок два. Но, к счастью, мысли Филис заняты были другим. Каждый день мужу звонили из Нью-Йорка, и ей приходилось отвечать на звонки, так как служанка с детьми еще не вернулась из города, а Эндрю неделю назад отправился на яхте в море. Поначалу она хотела вообще не снимать трубки, но ведь сюда, в Хай-Барнгет, обычно звонили только близкие друзья и важные бизнесмены, «нужные люди», как называл их муж, и пришлось отказаться от этой мысли.
Вот почему, когда раздался очередной звонок, Филис сразу же взяла трубку.
– Миссис Тривейн? – услышала она густой, сочный голос на другом конце провода.
– Да, это я...
– Говорит Фрэнк Болдвин. Как дела, Филис?
– Прекрасно, мистер Болдвин! А у вас?
Хотя Филис Тривейн знала Франклина Болдвина уже несколько лет, она никак не могла решиться называть его по имени. Может быть, потому, что старый джентльмен, типичный представитель уходящего поколения, был к тому же одним из самых могущественных банковских воротил.
– Хотелось бы знать, – продолжал Болдвин, – что это ваш супруг не отвечает на звонки? Поверьте, я вовсе не требую почтения к своей особе. Боже упаси! Просто хочется знать, как у него дела. Он случайно не болен?
– Нет, нет! – ответила Филис. – Дело в том, что он уже целую неделю не появляется в офисе. Откуда же ему знать, кто звонит? Это я виновата – уж очень хотелось, чтобы он отдохнул.
– Таким же образом моя жена заботится обо мне и, хотя действует импульсивно, всегда находит нужные слова.
Филис Тривейн, получив завуалированный комплимент, засмеялась, довольная.
– Совершенно верно, мистер Болдвин, – сказала она. – Я, к примеру, лишь тогда верю, что муж не работает, когда вижу его катамаран по крайней мере в миле от берега.
– Боже праведный! – воскликнул Болдвин. – Катамаран! Все время забываю, как вы еще молоды! В мое время мало кому удавалось разбогатеть в ваши годы, да еще без чьей-либо помощи.
– Нам повезло, и мы всегда помним об этом, – призналась Филис.
– Хорошо сказано, юная леди! – так же искренне воскликнул Франклин Болдвин. Ему хотелось, чтобы Филис почувствовала правдивость его слов. – Когда капитан Ахаб снова окажется на берегу, пусть обязательно позвонит мне. Дело срочное...
– Передам непременно!
– Всего хорошего, моя дорогая!
– До свиданья, мистер Болдвин.
Филис обманула Болдвина: муж каждый день звонил в офис, более того, отвечал на десятки звонков людей куда менее важных, нежели Франклин Болдвин. А ведь Эндрю любил старика и не раз говорил об этом жене. Довольно часто он обращался к банкиру за помощью, – когда нужно было, например, найти верный путь в запутанных лабиринтах международных финансовых операций. В чем же дело? Почему Эндрю не звонит Болдвину? Филис не понимала.
* * *
Ресторанчик был небольшим, на сорок мест, и находился между Парк– и Мэдисон-авеню. Он отличался великолепной кухней, высокими ценами и дорогими напитками. Посетители его являли собой средних лет служащих, которые неожиданно получили намного больше денег, чем когда-либо зарабатывали, и которым страшно хотелось оставаться такими же молодыми, какими они некогда были. В баре было пусто, роскошная стойка отражала мягкий, падающий под углом свет. Все здесь навевало воспоминания о ресторанах далеких пятидесятых. Интерьер, несомненно, отражал именно эту идею – во всяком случае, так считал хозяин.
Он слегка удивился, когда в ресторан нерешительно вошел хорошо одетый низкорослый человек лет шестидесяти. Посетитель огляделся по сторонам, привыкая к полумраку. Хозяин поспешил ему навстречу.
– Желаете столик, сэр?
– Нет... – ответил нежданный гость. – Я должен здесь кое-кого встретить... Не беспокойтесь, пожалуйста... У нас есть столик...
И тут же в глубине зала он заметил нужного ему человека. Он быстро направился к нему, неуклюже протискиваясь между стульями.
Хозяин вспомнил, что человек, сидевший в углу, просил предоставить ему отдельный стол.
– Не лучше ли было встретиться в другом месте? – спросил низкорослый, усаживаясь.
– Не беспокойтесь, мистер Ален, – ответил его собеседник, – никто из ваших знакомых сюда не придет.
– Надеюсь...
Подошел официант; они заказали выпивку.
– Я вообще не уверен, что вам следует волноваться, – продолжал тот, кто ждал. – Мне кажется, из нас двоих рискую я, а не вы.
– Но вы же хорошо знаете, что о вас позаботятся, – возразил Ален, – так что не будем терять времени. Как дела?
– Комиссия единодушно одобрила кандидатуру Эндрю Тривейна...
– Он не согласится!
– Похоже, наоборот... Ведь сам Болдвин должен сделать ему это предложение. Кто знает, возможно, уже сделал...
– Если это так, вы опоздали...
Ален поморщился и стал смотреть на скатерть.
– Мы кое-что слышали, – продолжал он, – но думаем, эти слухи – отвлекающий маневр... Мы полагаемся на вас. – Он быстро взглянул на собеседника и снова уставился на скатерть.
– Я не мог держать это дело под контролем, – ответил тот. – В Белом доме этого вообще никто не может. Доступ к комиссии весьма ограничен. Мне еще повезло, что я узнал, как она называется.
– Вернемся к этому позже, мистер Уэбстер. Но скажите, почему они думают, будто Тривейн примет их предложение? Почему именно он? Ведь его Дэнфортский фонд ничуть не меньше, чем у Форда или Рокфеллера. Как он его оставит?
– А зачем оставлять? – возразил Уэбстер. – Он может взять отпуск или что-нибудь в этом роде...
– Ни один фонд такого уровня, как Дэнфортский, не согласится на столь длительное отсутствие руководителя. Особенно если речь идет о такой работе... Они уже все и так беспокоятся.
– Не понимаю...
– Вы что, – перебил собеседника Ален, – серьезно считаете, что все они там неприкосновенны? Поймите же, им нужны в городе друзья, а не враги. Что будет, если Болдвин уже сделал предложение, а Тривейн согласился?
Официант принес спиртное, и собеседники замолчали.
– Обстоятельства сейчас таковы, что президент одобрит любую кандидатуру, предложенную комиссией, – ответил Уэбстер, как только официант удалился. – Именно это станет предметом обсуждения на ближайших слушаниях в двухпартийном комитете сената.
– Хорошо, хорошо, – согласился Ален и сделал несколько больших глотков. – Давайте плясать от печки. Именно на слушаниях мы можем прокатить Тривейна, признав его негодным на эту должность.