Мико

Вдруг в памяти всплыл урок в кэндо, и, вспоминая “Срезанные Красные Листья” Мусаши, он настроил весь свой дух на то, чтобы обрести контроль над палкой Кэндзо.
Вместо того чтобы защищаться, он совершенно освободил руки и бросился навстречу ударам. Словно в тумане, Николас схватился за маленький скользкий цилиндр, рванул его вниз и влево, освобождаясь от мертвой хватки пальцев сэнсэя, но в то же время его собственная энергия ослабилась настолько, что неожиданно он получил жестокий удар в печень.
Кэндзо откинулся назад, на колени. Николас потянулся вслед за ним, но снова столкнулся с могучей силой железного кулака сэнсэя. Острая боль пронзила его, и он стиснул зубы, вцепившись одной рукой в плечо сэнсэя, а другой пытаясь уронить его.
В тот момент, когда плечо сэнсэя коснулось татами, Николас прекратил дальнейшие действия. Он обливался потом, сердце бешено колотилось, а каждый вздох отзывался нестерпимой болью.
Он подумал о том, как близок был к поражению.
* * *
Итиро Кагами был в скверном расположении духа. Необычайно уравновешенный человек, он отличался достоинством, которое обеспечило ему должность вице-президента по финансовым вопросам в “Сато петрокемиклз”.
Но сегодня он не мог ни на чем сосредоточиться, просто разрываясь между этим “кобуном” и американской компанией по изготовлению микросхем. Поэтому он был очень благодарен Сато, когда он подал ответственным исполнителям знак расходиться, а то бы все заметили его рассеянность.
Битый час он просидел, уставившись на дождь, рисующий на окне узоры, и решил, что с него довольно. Повернувшись в кресле, он нажал на кнопку селектора и попросил секретаршу отменить все встречи, назначенные на остаток дня, не забыв сообщить ей, где его можно будет найти, если что-нибудь непредвиденное вынудит Сато быстро с ним связаться.
Затем он встал. Токио выглядел серым и тоскливым. Все веселье ханами, господствующее в городе последние несколько дней, словно улетучилось; Даже вид цветущей сакуры не доставил Кагами удовольствия этой весной.
Его лицо походило на мрачную маску, когда он выходил из своего офиса. Ни мягкие огни, ни прекрасные гравюры “укиё-э” не могли поднять настроения. Он отворил обитую железом дверь и прошел в раздевалку. Начал раздеваться.
Все было бы ничего, если бы речь не шла о его брате, Тосиро. И если уж честно, то не о его брате, а о брате его жены, подумал он с раздражением. Жена Кагами с большим удовольствием расплачивалась с ним за все то, что натерпелась от свекрови, матери Кагами. Именно она распоряжалась семейным бюджетом, крепко держа его в своих руках. “Слишком крепко”, — подумал он, когда брел в ванные комнаты, раздевшись донага.
Пока молодая женщина с бесцветным плоским лицом, покрытым от жары бисеринками пота, обмывала его, Кагами думал о своей жене: дело было даже не в том, что она скупилась на его гейш. Отнюдь. Каждый месяц приходили к ней счета, и она оплачивала их своевременно, пятнадцатого числа. Она делала все, что и положено делать образцовой супруге. И все же та манера, с которой жена отпускала ему скудные порции из его же зарплаты, из осэйбо и отюгэн — подношений, которые вручали ему подчиненные перед Новым годом и летом, стремясь получить повышение по службе, — заставляло его чувствовать себя не в своей тарелке. Это и было основной причиной того, что он мчался в Анмицу, район гейш.
Перебираясь во вторую ванную, Кагами ощутил с досадой, что Тосиро бесил его еще больше, чем жена.
Оставшись один, Кагами вдыхал пар, поднимавшийся с поверхности воды. Он был таким горячим, что при малейшем движении все тело начинало пылать.
Тосиро был фермером, а потому был гораздо богаче самого Кагами. Разумеется, он не имел тех многочисленных льгот, какими “Сато петрокемиклз” одаривал своих сотрудников. И тем не менее... В конце каждого года банковский счет Тосиро раздувался до невероятных размеров, и Кагами грызло, что хотя и косвенно, но и он субсидирует своего шурина.
Какой же все-таки это идиотизм, подумал Кагами. Япония была не более чем на 30 процентов аграрной страной, и доля сельского населения постоянно уменьшалась. И тем не менее эти фермеры обладали не меньшей политической властью, чем сразу после второй мировой войны, когда страна была аграрной на 70 процентов. А все потому, что не дифференцировали избирателей, а Либерально-демократическая партия, которая с тех пор почти неизменно стояла у власти, делала все, что могла, чтобы заполучить голоса фермеров на выборах. Даже субсидировала убыточные фермерские хозяйства.
В журнале “Тайм” Кагами прочитал, что на средней американской ферме — 450 акров земли. На средней японской для сравнения — 2,9 акра. О какой же “эффективности” может идти речь? Кагами презрительно фыркнул.
А тут еще проблема с рисом, как будто всего остального было недостаточно. Японские фермеры выращивали его гораздо больше, чем страна могла потребить. А поскольку этот мелкозернистый сорт на мировом рынке особым спросом не пользовался и для того, чтобы его экспортировать, требовалась вторая дотация, чтобы понизить цену, взвинченную первой, то излишки полностью пропадали.
Кагами знал, что правительство на такие вот дотации тратило ежегодно 20 миллиардов долларов. Большая часть этих денег поступала от продажи импортированной пшеницы японским мельникам по непомерным ценам. Но даже этого было недостаточно. Использовались также деньги из подоходного налога, при этом урезывались расходы на строительство, что еще важнее, на дорожные работы.
А самое возмутительное, что теперь этот Тосиро приходит к нему со шляпой в руке и клянчит денег. Кагами знал, что он был разгильдяй каких мало. Тратил все, что зарабатывал, и даже больше. А еще говорят, что японцы очень экономны. Конечно, нельзя судить обо всех по Тосиро. Он был вдовцом, и потому женщины и азартные игры стали его пристрастием. Он обычно нанимал кого-нибудь, чтобы присматривали за фермой, но эти личности особо не обременяли себя.
Во всяком случае, так говорил сам Тосиро. Кагами снова фыркнул. Похоже, кто-то из родственников хорошо его “нагрел”. Тосиро получил по заслугам, и при других обстоятельствах Кагами даже радовался бы, наблюдая плачевное состояние своего шурина. Если бы не необходимость одалживать ему деньги.
Разумеется, вопрос о том, давать ему деньги или нет, даже не стоял. И жена Кагами прекрасно это понимала. “У тебя нет выбора, — отрезала она вчера вечером после ухода Тосиро. — Он твой брат. Тебя с ним связывают семейные узы и чувство долга”. Она сверкнула глазами: “Я думаю, мне не следует напоминать тебе о таких элементарных вещах”.
Ему не имело смысла даже заикаться о том, что, поменяйся они с Тосиро местами, то не увидели бы от него ни одной иены, поскольку тот всегда заботился только о себе. Он не прислал даже подарка Кэну к его выпуску и Тамико — на ее тринадцатилетие. Конечно, дети ни о чем не догадывались. В соответствующие дни они получили подарки якобы от дяди Тосиро. Но Кагами знал, что это жена тайком ездила в “Даймару” и покупала их сама, на его, между прочим, деньги.
Кагами закрыл глаза, чувствуя, как кровь пульсирует в венах. Действительно, это уж слишком. И вовсе он не обязан этого делать.
Вздохнув, он поднялся и, весь мокрый, спустился в маленький холл и прошел в парную. Ему хотелось совершенно расслабиться перед массажем.
Усевшись на облицованную кафельной плиткой скамью, Кагами откинул голову на влажную стену и вспомнил, как ему однажды делали массаж в Корее. В молодые годы он находился там как-то в деловой поездке, но теперь ни за что не согласился бы побывать там снова. Он мысленно содрогнулся при воспоминании об этом массаже. Это больше походило на пытку. Ему следовало бы знать об этом заблаговременно. Корейцы — сущие варвары во всем, за что бы ни взялись. Сёгун Токугава называл их “пожирателями чеснока”. Это было в 1605 году, и с тех пор они, похоже, не стали ни на йоту культурнее. Если не считать, конечно, того, как ловко они научились брать подачки от американцев. Мерзкие людишки, и никакого чувства достоинства.