Черный Маклер

— Ага, сдается, Силин прибыл на склад именно на нем. Просто так на пустырь кому надо заезжать?
— Гляди, здесь машина остановилась, кто-то вылез и переминался с ноги на ногу.
— Следочки изящные. Не чета силинским. У шин есть своя индивидуальность?
— У всего есть индивидуальность, Шурик. Трещинки, ссадины. Но не обходить же гаражи с микроскопом. Дашь машину — скажу, та ли.
— Небогато у тебя, — поддразнивал Томин. — А что насчет владельца изящной обуви? Я не говорю — адрес, но хоть год рождения, например. Или — холост, женат. Неужели не можешь?
— Шурик, поосторожнее! Я тебе еще пригожусь! Пусть твой Силин завяжет мне несколько узлов. Когда человек завязывает узел — это я тебя просвещаю…
— Большое спасибо.
— …то узел с точки зрения криминалистики нередко индивидуален почти как почерк.
С Силиным он держался ровного доброжелательного тона, хотя тот не желал раскалываться.
— Я с вашим братом разговаривать не нуждаюсь! Посадили — все! Кончено! — то и дело норовил сорваться на крик.
— Уймитесь, Силин. Горло поберегите.
— Да об чем говорить? Что надо, я рассказал.
— Что ночью залезли? Что взяли шубы? Редкая откровенность. Если б не признались, мне бы в жизни не догадаться!
— Веселый вы человек, гражданин начальник.
— Работа такая — смешная. Вот, скажем, вы. Освободились, собирались к своей Галине Петровне. Нет, вдруг двинули в столицу, где у вас ни кола ни двора. Говорите, в одиночку пробрались на склад. Смешно? Смешно.
— А тут будет один ответ: катитесь вы и так далее! Ясно?
Томин катился, к вечеру снова забегал в отделение милиции, где содержался Силин, едва помещаясь в КПЗ с одним-двумя пьяными хануриками.
— Давайте-ка побеседуем.
— А потом десять лет в зубы и езжай, Силин, лес рубить? Хоть буду вам руки лизать, хоть матом обложу — все одно.
Что ж, резонно. Взят на краже — тюряга. Но и у Томина работа.
— Суд, между прочим, учитывает чистосердечное признание. Сами знаете.
— Что я знаю? Что знаю?! Ты меня не доводи, я такой! В темный подъезд заходить будешь — бога вспомни! Дети есть — пусть дома сидят! Ты понял, ты?!
— Нервы у вас, Силин, ни к черту. Жалко смотреть.
Силин вдруг обиделся:
— А ты меня не жалей! Пожалел волк кобылу. Ты чего ко мне привязался, чего добиваешься?
— Человек должен отвечать за то, что сделал. По справедливости. А за других он отвечать не должен.
— Ха! Насчет справедливости я ученый. Справедливость… — он заколебался, но желание высказаться одержало верх над недоверием. — Сказать, как я срок схватил?
— Была драка в нетрезвом виде.
— Это по бумажке. А по жизни? По правде?
— Ну?
— Я со свадьбы ехал. Сижу в электричке. Нормальный человек может со свадьбы в трезвом виде?
— Трудно.
— Значит, я пьяный законно. Еду домой, никого не трогаю. Бац — контролер. «Ваш билет». Я ищу, куда дел, а он ко мне вяжется: «Гражданин, сойдемте». Я его отодвинул, он за свисток. Ладно, думаю. Сошли. Ищу билет, чтоб отцепился.
— Так и не нашли?
— Найдешь тут, когда он на рукаве виснет. «Пошли, говорит, в милицию»… Рази я его бил? Всего-то стряхнул с руки, чтоб не мешался.
— Но он вроде там пострадал?
— Так не вяжись к здоровому мужику, коли вовсе ветхий!
— А дальше?
— Дальше суд. Красота! Я толкую — билет же был. В отделении, когда карманы выворачивали, его же нашли! А она мне — судья: «Кому, — говорит, — теперь нужен ваш билет?» Это, по-вашему, справедливо?! «Вы, — говорит, — билет на проезд покупали, а не хулиганить». А?! В гробу я видал такую справедливость!
Картинка рисовалась живая. Мельчайший начальничек, он готов костьми лечь, защищая свой авторитет. А судья автоматически солидарна с представителем власти.
Томин купил в кулинарии полкило жареной наваги и бутылку молока. Скармливая их Силину, сердито убеждал:
— Вы же взрослый человек, Степан Кондратьич. У контролера должность. Что с ним было?
— Чего-то там себе отбил.
— А в колонии опять хлюпик под горячую руку попался?
— Там целая кодла была. Кабы я им поддался, мне бы вовсе не жить! Вы бы, гражданин начальник, помыкались там, тогда бы с полслова соображали… Приклеилась ко мне шпана. Сперва смешочки, дальше — больше. «Комод, пойди туда», «Комод, пойди сюда». Каждый день в барак, как на войну шел. Раз потолковали, другой, — показал на кулаках. — Вижу, либо я кого угроблю, либо они меня. Ну, одному гаду ребра и попортил. Подошел такой момент. И кто виноват? Знамо дело, Силин. У него же в приговоре полная аттестация, какой он есть бандит! Два года припаяли. Справедливо?!
— Обидно, Силин.
— Теперь, допустим, есть душевный человек и в большом авторитете. Он глядит, такое дело, и говорит: «Баста! Комода, — говорит, — не трожь». Вот оно где справедливо-то! Вот где по-человечески!
— С ним вы и встретились в Москве?
Силин разом замкнулся, набычился.
— Ни с кем я не встречался! Я пример привел — кто мне друг, а кто враг, ясно?
Куда ясней. Теперь, конечно, казнится, что поддался душевному человеку. Поверил себе на погибель. Сидел бы в Днепропетровске, а не в КПЗ, где сверлит мысль: как так случилось? Почему я засыпался?
— Завяжите мне на память несколько узлов, — протянул Томин кусок веревки.
— Узлы? А-а, дамочка будет експертизу делать. На доброе здоровье.
И, допив молоко, огромными ручищами ловко стал вязать узлы…
* * *
— Веревку на мешке затягивал Силин, — определила Зина.
— А кто клал шубы в мешок?
— Везде и на всем только отпечатки его пятерни. Что касается маршрута по складу, — она достала расчерченный лист, — крестиками я пометила пункты, в которых уверена, что он был. А вот здесь два сомнительных кружочка. Сторожа безбожно натоптали.
— Так он прошел прямо тут? Рассказывает иначе.
— По-моему, он тебе нравится, этот пещерный житель.
— Жалко дурака. «Я пошуровал и выбрал три каракулевых пальта». Да он не отличит каракуль от цигейки! Он всю дорогу был грузчиком, а в колонии шесть лет работал на лесоповале.
Как ни странно, скорняки каракулевых шуб не ждали. Вот соболей кто-то обещал привезти с Севера. К исходу третьих суток Томин несколько раззадорился в отношении Силина и попросил начальство не передавать дело району, а забрать в МУР. А вскоре прибыли материалы из колонии. Опять побежал в криминалистическую лабораторию.
— Вот его колониальные приятели, — Томин развернул веером фотографии. — Этот еще сидит. Этот сидит, — по одной бросал он их на стол. — Этот освободился только что, но прибыл на место жительства в Брянск. Остаются трое в принципе возможных. Старый вор Захаркин — рекомендую. Года два как в воду канул. Не прописан, не зарегистрирован, не задерживался. Этот — Митька Фрукт, карманник. С прошлого лета живет у матери в Москве, работает шофером и даже женился.
— На какой машине ездит? — быстро спросила Зина.
— Не знаю, не успел. Последний — домушник, аферист, всего понемножку.
— Глаза неглупые, — уронила она, рассматривая скуластую физиономию на снимке.
— Кличка Химик. Этот, возможно, тоже в Москве. Митька Фрукт писал одному в колонию, намекал: «Будешь в столице, затекай на Преображенку пиво пить. Старого знакомого встретишь».
Зина разыскала в шкафу фотографии, нащелканные у склада, достала таблицы для определения комплекции человека по следам. За что Томин ее любит — никогда не тянет волынку, дело делает.
— Кручусь на полупустом месте, — ворчала она, производя расчеты. — Походки нет, длины шага нет, только размер и глубина следа. Ну, вывела примерно рост и вес. Сто восемьдесят сантиметров, семьдесят шесть кэгэ.
— Минутку, — Томин полистал записную книжку. — Веса у меня нет, есть рост и телосложение.
— Для семидесяти шести он высоковат.
— Значит, тощий. Читаем. Захаркин. Телосложения худощавого, но коротышка. Химик. Телосложения худощавого, рост сто восемьдесят один. Наконец, Митька Фрукт. Телосложения атлетического.