Из жизни фруктов

— Вам известны подробности? Заключение медицинской комиссии?
— Подробностями драки не интересовался. А заключение… — читает по записной книжке: «Признан невменяемым в отношении совершенного деяния».
— Малахов?! — вскакивает Томин.
— Да-да, Малахов, — обыденно подтверждает Саковин. Он успел уже свыкнуться с нежданной новостью.
— Надо было давно догадаться! Кто в трезвом уме станет давать Паше взятку!
— Садись. Побольше выдержки. Что еще вы можете сообщить, Пал Палыч?
— Естественно, я поговорил с врачом. Невменяемость Малахова, — дальше он читает, — «…была связана с началом психического заболевания, в основе которого лежали склеротические процессы и почечная интоксикация. Проведенное лечение дало более или менее устойчивое просветление сознания, возврат к трудоспособности».
— И с чем же мы сегодня имеем дело? — спрашивает Саковин.
— Отвечу, опять же цитатой: «Возможные дефекты психики: в состоянии резкого эмоционального подъема или спада может быть склонен плоды собственного фантазирования считать реально происшедшими событиями».
— То есть склонен бессознательно завираться?
— Оригинальные у него фантазирования! — снова не выдерживает Томин. — Сумасшедший-сумасшедний, а воровать ума хватало! И две с полтиной раздобыл и перевел куда надо.
— Даже не знаю, что делать, — озадаченно произносит Саковин. — Какой из него, к шуту, свидетель?.. Но, с другой стороны, кто сказал, что он и теперь «того?..
— Женя, надо поговорить! Нам бы какие-то зацепочки, дальше сами размотаем. Шишкин у меня уже на крючке.
— Я считаю, Евгений Николаевич, — поддерживает Знаменский, — надо попытаться добыть из Малахова истину. Пусть хоть искаженную. Если его начинает «заносить», это сразу заметно, мы сумеем отсеять фантазии.
— Ну… давайте попробуем, — соглашается Саковин.
— Разрешите предварительно один звонок. Это существенно.
Пал Палыч торопливо набирает номер.
— Знаменский беспокоит. Как у вас с шоферами?.. Да?.. Спасибо большое! — и кладет трубку очень довольный. — Помидоры вывезены на базар. Сданы Шишкину. И тогдашняя черешня тоже, — добавляет он для Томина. — И всем шоферам товар отпускал Васькин. Малахов сказал правду — при нем вагоны уже стояли пустые. А ведь все было подведено так, чтобы отвечал он!
— Один раз признали невменяемым… — подает голос Томин.
— Вот-вот! Для того и держали! Привезут груз при Васькине, он сразу кинет налево, сколько успеет, потом заступает на смену Малахов и… оформляет недостачу. Ценнейший человек.
— Женя, я зову? — не терпится Томину.
— Зови.
Малахов входит все такой же стеснительный, немного робеющий. Саковин мягко приглашает его взглянуть:
— Иван Степаныч, вот есть у нас одна фотография, — он кладет на стол снимок.
— Это вы, — изумленно смотрит Малахов на Томина.
— Вы и я.
— Загадка. Не встречались же, — округляет он наивные глаза.
— Но перед вами фотография, документ, — говорит Саковин. — Как вы можете это объяснить?
— Не знаю. А вы? — снова адресуется он к Томину.
— Я тоже забыл.
— Загадка. Улыбаюсь. Выгляжу хорошо, да?
— А вы часто фотографируетесь? — спрашивает Саковин.
— Нет. Зачем.
— Возможно, тогда вы вспомните… пусть не с этим товарищем, а еще с кем-то… но так же вот пожимаете руку… вас не фотографировали?
— Недавно. Для стенгазеты.
— С кем же?
— С Котей мы, — улыбается Малахов.
— Простите?
— С Васькиным, — объясняет Знаменский.
— Я в галстуке, — склоняет голову набок Малахов. Фотография интригует его. Он говорит о ней охотно.
— Поточнее не вспомните, когда именно вы фотографировались с Васькиным?
— Неделя. От силы — полторы.
— А по какому поводу?
— Выполнение соцобязательств. Вроде друг друга поздравляем.
— И помещена она в стенгазете?
— Нет еще. Скоро.
— Ну а кто вам предложил… кто сказал, что надо сняться?
— Котя. — И снова рука тянется потрогать фотографию, повернуть так и эдак. — Загадка! — смакует он.
— Иван Степаныч, фотограф был ваш, базовский?
— Нет. Приглашали. По трешке взял.
— Хорошо, с этим вопросом ясно, — подытоживает Саковин.
Знаменский поднимает палец, прося слова. Саковин кивает.
— Иван Степаныч, это вы привлекли Старухина для составления актов о недостачах?
— Я это.
— Но он же больной человек, подпишет что угодно.
— Нет, — встает Малахов на защиту Старухина. — Он когда как. Когда привлек, он в себе был. За три дома от базы. Скучает. Я и привлек. Без бюрократии. На свежем воздухе. Сиди, смотри. Чекушку поднесут. Но ребята портят. Нельзя ему много-то. Дяде Коле.
— Ясно, — говорит Саковин. И, видя, что Томин хочет спросить. — Давай.
— Что делает у вас на базе Викулов?
— Он бригадир. Над грузчиками.
— И все?
— Ну… Голова, вообще-то. Мозги в спецовке. Чего надо умное — к нему. Большой человек был. Юрист. Так и зовем. За справедливость пострадал, — переживает он за Викулова. — С горы — да к нам. Так человек пострадал! Страшное дело!
— Можно я про основное? — спрашивает Знаменский.
— Пожалуй… — соглашается Саковин.
Знаменский подходит к Малахову, садится рядом, дружески кладет руку на колено.
— Иван Степаныч, вы ведь добрый человек, это видно. Скажите, за что вы меня старались в тюрьму посадить?
Малахов очень расстраивается:
— Не старался! Что вы! Да боже мой!
— Но ведь мне за получение взятки полагается тюрьма. А вы мне эту взятку на книжку перевели. Перевели ведь?
— Перевел… — шепчет Малахов.
— Зачем? Я вас просил? Намекал? Был хоть какой-то разговор — мол, мне от вас что-то надо?
— Не было.
— Как же вам в голову пришла такая мысль?
— Это нет… — со стоном говорит Малахов, — не могу сказать!
— А номер сберкассы и счета вам тоже Котя продиктовал?
— Это юрист.
— Как он узнал номер счета? — вмешивается Саковин.
— Не знаю.
— Примерно тогда я брал зарплату. Кто-то мог просто стоять за плечом, — предполагает Знаменский.
— Все деньги ваши? — спрашивает Саковин.
— Половина.
Малахову стыдно, мучительно. Пал Палычу уже откровенно жаль его, а что поделаешь? Надо спрашивать.
— Тот, кто… вас надоумил, он объяснил, за что платить?
— Да вот те вагоны. Три вагона-то. Пропавшие. Говорит, неприятности будут. Полагается, говорит. Все берут. — Малахов вскидывает на Пал Палыча ясные глаза и спрашивает по-детски: — Нет? — И, прочтя на лице Знаменского ответ, отчаивается. — Ошибся. Не хотел плохого… Говорит, давай скинемся. Человек на одну зарплату живет. Жалко стало. Я и принес.
Воцаряется молчание. Томин давится подступающим смехом.
— Нам понятно, с кем вы скидывались, — говорит Саковин, — но, может, все-таки назовете имя?
— Что хотите! Не могу!
— Ну, хорошо, оставим… Вы знакомы с Шишкиным? — помолчав, продолжает Саковин.
— С рынка. Не люблю его.
— А откуда вы его знаете?
— Ходит к нам.
— Не слышали: был случай — он пять суток отсидел? — вставляет Томин.
— Слышал. Ох, злился! Ох, разорялся! — с переменой темы Малахов оживает. — Погоны, говорит, сниму! С опера того. Который посадил. Голым, говорит, в Африку пущу!
— Мерси, — фыркает Томин.
Малахов не замечает:
— Он такой. Если заведется. Азартный. Все просадит, чтобы по его!
— А почему вы его не любите? — интересуется Саковин.
— Ну… между нами. Боюсь за Котю. Плохо влияет.
— Ой, Малахов! — не выдерживает Знаменский. — Восьмое чудо света!
— Зачем? — Малахов готов, пожалуй, обидеться.
— Да я не в насмешку, Иван Степаныч.
Саковин забирает «бразды правления»:
— Есть одна неясность. Ну рассердился, Шишкин, как вы выражаетесь, на опера. Решил отомстить, так?
— Так.
— Ну а Знаменского-то почему вместе припутали?
— Не понял?
Саковин в раздумье чешет подбородок и заходит с другой стороны: