Музыка былого и рабыни
— Когда я услышал о вашем нездоровье, то справился о враче. Но тут есть только ветеринар. Никакого обслуживающего персонала. Не то, что в былые дни! Какая перемена! Жалею, что вы не видели Ярамеру в ее прежнем блеске.
— Я ее видел. — Голос у него был слабым, но звучал естественно. — Тридцать два — тридцать три года назад. Достопочтенные господин и госпожа Анео пригласили сюда сотрудников нашего посольства.
— Неужели? Значит, вы представляете себе, как тут было раньше, — сказал Райайе, опускаясь в единственное кресло, старинное, великолепное, без одной ручки. — Больно видеть все это, увы! Наибольшие разрушения претерпел дом. Все женское крыло и парадные апартаменты сгорели, однако сады уцелели, слава Владычице Туаль. Они ведь были разбиты самим Мененья четыреста лет назад. И работы в полях продолжаются. Мне сказали, что в распоряжении поместья остались еще почти три тысячи движимостей. Когда с беспорядками будет покончено, восстановить Ярамеру будет куда легче, чем многие другие великие поместья. — Он посмотрел в окно. — Какая красота! И домашние Анео, знаете ли, славились своей красотой. И выучкой. Потребуется много времени, чтобы вновь достичь такой меры совершенства.
— Несомненно.
Верелианин посмотрел на него с благожелательным вниманием.
— Полагаю, вы недоумеваете, почему вы здесь?
— Не особенно, — вежливо ответил Эсдан.
— Да?
— Поскольку я покинул посольство без разрешения, думаю, правительство сочло нужным присмотреть за мной.
— Некоторые из нас были рады услышать, что вы покинули посольство. Сидеть там взаперти — какое напрасное растрачивание ваших талантов.
— А! Мои таланты! — сказал Эсдан, небрежно пожав плечами. Весьма болезненное движение. Но морщиться он будет после. А пока он испытывал большое удовольствие. Он всегда любил фехтовать.
— Вы очень талантливый человек, господин Музыка Былого. Самый мудрый, самый проницательный инопланетянин на Вереле — так однажды отозвался о вас достопочтенный господин Мехао. Вы работали с нами.., да и против нас куда более плодотворно, чем кто-либо другой из других миров. Между нами существует взаимное понимание. Мы способны разговаривать. Я верю, что вы искренне желаете добра «нашему народу, и если я предложу вам способ послужить ему — надежду покончить с этими ужасными раздорами, вы, конечно, им воспользуетесь.
— Буду надеяться, что окажусь годен для этого.
— Для вас важно, если будет сочтено, что вы поддерживаете одну из сторон, или вы предпочтете остаться нейтральным?
— Любое действие поставит мою нейтральность под сомнение.
— То, что вас похитили из посольства мятежники, не свидетельствует о вашей симпатии к ним.
— Словно бы так.
— Но как раз об обратном.
— Да, можно расценить и так.
— Вполне. Если вы пожелаете.
— Мои пожелания не имеют никакого веса, министр.
— Нет, они имеют очень большой вес, — господин Музыка Былого. Однако вы были больны, я вас утомляю. Продолжим нашу беседу завтра, э? Если пожелаете.
— Разумеется, министр, — сказал Эсдан с вежливостью, граничащей с подобострастием. Тон этот, как он знал, действовал на таких людей, более привыкших к угодливости рабов, чем к обществу равных. Никогда не путавший гордость с грубостью, Эсдан, как и большинство его единоплеменников, был склонен оставаться вежливым в любых обстоятельствах, допускающих это, и очень не любил обстоятельства, этого не допускающие. Простое лицемерие его не трогало. Он сам был более чем способен на него. Если люди Райайе его пытали, а Райайе напускает на себя вид полной неосведомленности, Эсдан ничего не добился бы, заявив о пытках.
Собственно, он радовался, что его не вынуждают говорить о них, и надеялся не думать о них. За него о них думало его тело, помнило их со всей точностью каждым суставом и каждой мышцей. Ну а потом он будет думать о них до конца своих дней. Он узнал много такого, о чем не знал раньше. Он полагал, что понимает ощущение беспомощности. Теперь он знал, что ошибся.
Когда пришла испуганная женщина, он попросил ее послать за ветеринаром.
— На мою ногу нужно наложить лубки.
— Да, он поправляет руки крепостным, хозяин, — прошептала она, съеживаясь. Движимости здесь говорили на архаичном диалекте, трудном для понимания на слух.
— Ему можно войти в дом? Она покачала головой.
— Кто-нибудь тут может наложить их?
— Я поспрошаю, хозяин, — прошептала она. Вечером пришла старая крепостная. Морщинистое, опаленное, суровое лицо и никакого испуга. Едва увидев его, она прошептала:
— Великий Владыка!
Но позу почтения приняла небрежно и осмотрела его» ступню с безразличием хирурга. Потом сказала:
— Если вы разрешите мне наложить повязку, хозяин, все заживет.
— А что сломано?
— Пальцы. Вот эти. Может, еще косточка вот тут. В ступнях косточек полным-полно.
— Пожалуйста, наложи повязку.
И она наложила, наматывая полосы ткани туго и ровно, пока его ступня не застыла в полной неподвижности под естественным углом.
— Когда будете ходить, господин, опирайтесь на палку, а на землю становитесь только пяткой. Он спросил, как ее зовут.
— Гейна, — сказала она и, произнося свое имя, посмотрела ему прямо в лицо сверлящим взглядом — большая дерзость для рабыни. Вероятнее всего, ей захотелось рассмотреть его инопланетянские глаза, после того как его тело, пусть и непривычного цвета, оказалось самым обыкновенным — и косточки в ступне, и все прочее.
— Спасибо, Гейна. Благодарю тебя и за твое умение и за твою доброту.
Она чуть присела, но не склонилась в поклоне и вышла из комнаты. Она сама хромала, но спину держала прямо. «Все бабушки бунтовщицы», — сказал ему кто-то давным-давно, еще до Восстания.
На следующий день он смог встать и доковылял до кресла без ручки. Некоторое время он сидел и смотрел в окно.
Комната была на втором этаже и выходила окнами на сады Ярамеры — расположенные террасами цветники, аллеи, лужайки и цепь декоративных прудов, каскадами спускающихся к реке, — хитросплетенный узор изгибов и плоскостей, растений и дорожек, земли и тихих вод, обрамленный широким живым изгибом реки. Все части садов слагались в единое целое, незаметно устремленное к гигантскому дереву на речном берегу. Оно, несомненно, уже было могучим четыреста лет назад, когда создавались сады. Оно уходило в небо довольно далеко от обрыва, но ветви простирались далеко над водой, а в его тени уместилась бы целая деревня. Трава на газонах пожухла и обрела оттенок светлого золота. Река и пруды отливали туманной голубизной летнего неба. Цветники были неухожены, кусты не подстригались, но еще не заросли бурьяном. Сады Ярамеры были невыразимо прекрасны в своей пустынности. Пустынность, одичание, забвение — все эти романтичные слова шли им. Но кроме того, они были зримыми и величественными, и полными покоя. Их создал рабский труд. Их красота и покой были порождены жестокостью, бесправием, страданиями. Эсдан был с Хейна и принадлежал к очень древней расе — расе, которая тысячи раз создавала и уничтожала свои Ярамеры. Его сознание воспринимало красоту и неизбывную горечь этого места с убеждением, что существование первой не может оправдывать вторую и что уничтожение первой не уничтожит вторую. Он ощущал и ту и другую. Только ощущал.
И еще, сидя в удобном кресле и почти не испытывая боли, он ощущал, что прекрасные горестные террасы Ярамеры прячут в себе террасы Дарранды на Хейне, крыша ниже красной крыши, сад ниже зеленого сада, круто уходящие вниз к сверкающей воде порта, набережным и пирсам, и парусным яхтам. А дальше за портом вздымается море, уходит в высоту до самого его дома, до самых его глаз. Эси знает, что в книгах море лежит внизу. «Сегодня море лежит так спокойно», — говорится в стихотворении, но он-то знает правду. Море высится стеной, серо-голубой стеной в конце мира. Если поплыть по морю, оно кажется плоским, но если увидеть его верным взглядом, то оно вздымается ввысь, как холмы Дарранды, и если поплыть по нему верно, то проплывешь сквозь эту стену, проплывешь за конец мира.