Музыка былого и рабыни

«Он фракционер, — решил Эсдан. — Он не поедет в Беллен. А если поедет
— значит правительство Ойо находится не там. Это какой-то собственный его план. Свихнутый. Неисполнимый. Бибо у него нет. Но есть пистолет. И он застрелит меня».
— Благодарю вас за приятный обед, министр, — сказал он.
Утром на заре Эсдан услышал, как летательный аппарат поднялся в воздух. После завтрака он, хромая, побрел наружу — навстречу утреннему солнцу. Один из охраняющих его веотов следил за ним из окна, потом отвернулся. В укромном уголке под балюстрадой южной террасы возле разросшихся кустов с большими мохнатыми сладко пахнущими цветами он увидел Камму, ее младенца и Хио. Он направился к ним. Расстояния в Ярамере даже внутри дома были не для охромевшего человека. Когда наконец он приблизился к ним, он сказал:
— Мне одиноко. Могу я посидеть с вами? Естественно, женщины вскочили и приняли позу почтения, хотя у Каммы она стала очень условной. Он опустился на полукруглую скамью, усыпанную опавшими цветами. Женщины снова сели на выложенную плиткой дорожку рядом с младенцем. Они распеленали его, подставили нежное тельце солнечным лучам. Он был очень худым, заметил Эсдан. Суставы сине-темных ножек и ручек были словно узлы на цветочных стеблях, полупрозрачные шишки. Никогда еще он не видел, чтобы этот младенец столько двигался — тянул ручки, вертел головкой, словно радуясь ощущению воздуха на своей коже. Голова была велика для такой тонкой шейки
— опять-таки будто венчик цветка, слишком большой для тонкого стебелька. Камма покачивала над сыном настоящим цветком. Его темные глаза были устремлены на венчик. Веки и брови вызывали ощущение хрупкой прелести. Солнце просвечивало сквозь его пальчики. Он улыбнулся цветку, и у Эсдана перехватило дыхание. Улыбка младенца была сама красота цветка, сама красота мира.
— Как его зовут?
— Рекам.
Внук Ками. Ками — владыки и раба, охотника и земледельца, воина и миротворца.
— Красивое имя. А сколько ему? «Долго ли он живет?» — вот как это звучало на языке, которым они пользовались.
Ответ Каммы прозвучал странно.
— Всю длину своей жизни, — сказала она, то есть, насколько он понял ее шепот и ее диалект. Возможно, спрашивать о возрасте ребенка было невежливостью или же сглазом.
Он откинулся на спинку скамьи.
— Я чувствую себя очень старым, — сказал он. — Сто лет я не видел младенцев.
Хио сидела, сгорбясь, спиной к нему. Он чувствовал, что она хочет заткнуть уши. Он, инопланетянин, внушал ей слепой ужас. Впрочем, что еще жизнь оставила Хио, кроме страха? Ей двадцать лет? Двадцать пять? Выглядела она на все сорок. Или ей вообще семнадцать? Постельницы, которых не щадили в постели, быстро старились. Камме, решил он, вряд ли больше двадцати. Она была худой, невзрачной, но в ней таилось цветение и соки жизни, которых не было в Хио.
— Хозяин имел детей? — спросила Камма, поднося ребенка к груди с робкой гордостью, застенчивым торжеством.
— Нет.
— Эрра, эрра, — пробормотала она. Еще одно слово, которое он часто слышал в городских рабочих поселках: «Как жаль, как жаль!»
— Ты попадаешь в самое сердце вещей, Камма, — сказал он. Она покосилась на него и улыбнулась. Зубы у нее были скверные, но улыбка была хорошей. Он решил, что младенец не сосет грудь, а просто уютно лежит на сгибе материнского, локтя. Хио оставалась в напряжении и вздрагивала при каждом звуке его голоса, а потому он замолчал и отвел от них глаза. Теперь он смотрел мимо кустов на чудесную панораму, которая оставалась совершенной, ходили вы или сидели: плоскости террас, золотисто-бурая трава и синяя вода, изгибы аллей, куртины и узоры кустов, величавое вековое дерево, туманная река и ее дальний зеленый берег. Вскоре женщины начали снова переговариваться вполголоса. Он не слушал их, а только купался в их голосах, в солнечном свете, в мирном покое.
С верхней террасы к ним приковыляла старая Гейна, поклонилась ему и сказала Камме и Хио:
— Вы нужны Чойо. Оставьте маленького мне.
Камма снова положила малыша на теплую плитку, потом вскочила на ноги вместе с Хио, и они ушли — худые светлые женщины с торопливой грацией в каждом движении. Старуха медленно опустилась на дорожку рядом с Рекамом, гримасничая и постанывая. Она тут же накрыла мальчика пеленкой, хмурясь и ворча на глупость его матери. Эсдан следил за ее осторожными движениями, за мягкой нежностью, с какой она подняла мальчика, поддерживая его голову и крохотное тельце, за тем, как уложила его себе на руки и принялась укачивать, раскачиваясь всем телом.
Она посмотрела на Эсдана и улыбнулась, сморщив лицо в тысячи лучащихся морщинок.
— Он великий дар мне, — сказала она.
— Твой внук? — прошептал он.
Кивок затылком назад. Она продолжала слегка покачиваться. Глаза младенца были закрыты, его головка лежала на ее худой высохшей груди.
— Думаю, он умрет уже недолго как. Через некоторое время Эсдан сказал:
— Умрет?
Кивок. Она все еще улыбалась. Тихо, тихо покачивалась.
— Ему возраст два года, хозяин.
— Я думал, он родился этим летом, — прошептал Эсдан. Старуха сказала:
— Он пришел побыть с нами немножко.
— Что с ним?
— Сухотка.
Эсдан слышал это название и переспросил «аво»? — медицинское название болезни, вирусной инфекции, часто поражающей верелианских детей, а в городских поселках недвижимостей нередко носящей эпидемический характер.
Она кивнула.
— Но ведь она излечивается!
Старуха промолчала.
Аво излечивалась полностью. Там, где были врачи. Где были медикаменты. Аво излечивалась в городах, не в деревнях. В Большом Доме, не в помещениях движимостен. В дни мира, а не в дни войны. Дурень!
Может быть, она знала, что болезнь излечима, может быть не знала, может быть, она не знала смысла этого слова. Она укачивала малыша, не обращая внимания на дурня, нежно мурлыча. Но она его услышала и наконец ответила, не глядя на него, устремив взгляд на личико спящего малыша.
— Я родилась во владении, — сказала она, — и мои дочери. А он нет. Он
— дар. Нам. Никто не может им владеть. Дар владыки Ками, его дар самого себя. Кто в силах оставить себе такой дар?
Эсдан склонил голову.
Он сказал матери малыша: «Он будет свободным», а она ответила «да».
Наконец он попросил:
— Можно я его подержу?
Бабушка перестала раскачиваться и замерла.
— Да, — сказала она, медленно поднялась с дорожки и очень бережно положила спящего малыша на руки Эсдана, на его колени.
— Ты держишь мою радость, — сказала она. Ребенок ничего не весил — не больше шести-семи фунтов. Эсдан словно держал теплый цветок, пушистую зверушку, птичку. Пеленка лежала на плитках. Гейна подобрала его и осторожно укрыла младенца, спрятав его лицо. Вся в напряжении, нервничая, ревнуя, полная гордости, она опустилась перед ним на колени. Но скоро забрала у него малыша.
— Ну вот, — сказала она, и счастье озарило ее лицо. В комнате, выходившей окнами на террасы Ярамеры, Эсдану в эту ночь приснилось, что он потерял круглый плоский камешек, который всегда носил в своей сумке. Камешек был из пуэбло. Когда он согревал его на ладони, камешек обретал дар речи и разговаривал с ним. Однако они не разговаривали уже очень давно. И вот теперь он спохватился, что камешка у него больше нет. Он потерял его, где-то оставил. Наверное, в подвале посольства, решил он, и попробовал спуститься в подвал. Но дверь оказалась запертой, а другую дверь он не сумел найти.
Он проснулся. Еще только рассвело и нет нужды вставать. Следует обдумать, что предпринять, что сказать, когда Райайе вернется. Но его мысли упорно возвращались к тому, что ему приснилось. К говорящему камешку. Он жалел, что не расслышал того, что говорил камешек. Он вспомнил пуэбло. Семья брата его отца жила в пуэбло Арканан в Дальних Южных горах. В дни детства и отрочества в самый разгар северной зимы Эси отправляли туда на сорок летних дней. Первые годы с родителями, а потом и без них. Его дядя и тетя были из Дарранды и людьми пуэбло так и не стали. В отличие от своих детей. Те выросли в Арканане и всецело принадлежали ему. Старший сын, Суэн, был на четырнадцать лет старше Эсдана. Он родился с необратимыми дефектами мозга и нервной системы, и в пуэбло его родители обосновались ради него. Там для него было место. Он стал пастухом. И отправлялся в горы со стадом иам, животных, которых южные хейниты вывезли с О за тысячу лет до этого. Он пас стадо в горах и возвращался в пуэбло только с наступлением зимы. Эси редко его видел и был этому только рад, потому что Суэн его пугал: крупный, неуклюжий, воняющий, бормочущий невнятные слова громким режущим голосом. Эси не мог понять, как родители и сестры Суэн способны его любить. Он думал, что они претворяются. Ну как можно любить такого?