Дочь Иеффая

Потом он спешно направился к иударию, где его, должно быть, уже с нетерпением и тревогой ждала дочь.
Дочь раввина Харона бен Израэля звали Мелхолой в честь прекрасной дочери царя Саула, о которой сказано в восемнадцатой [1] главе Первой книги Царств, что она защитила Давида от убийц, посланных ее отцом, когда тот замыслил умертвить его, и что она сделала это из великой любви.
Мелхола, единственный ребенок, которого подарила раввину его рано умершая жена, была прекрасна и столь же горячо любима отцом, как и ее мать, хотя любовь эту и омрачало то, что девочка родилась слепой и его искусство врачевания оказалось бессильно перед этой бедой. Правда, она неплохо управлялась с хозяйством отца, как бы научившись видеть своими чуткими руками, но Харон бен Израэль знал, что никогда не сможет выдать ее замуж и никогда не порадуется внукам, ибо кто же захочет привести в свой дом слепую жену?
Мелхола была слепа и в отношении событий внешней жизни, так как раввин, ее отец, стремился скрыть от нее сущность этого мира. Богу Израиля, сказал он себе, не было угодно, чтобы она узрела красоту мира, так пусть же она не увидит и его печалей. Так и получилось, что Мелхола никогда до конца не понимала, что ее народ и сама она живет в изгнании.
Если своими чуткими руками она и научилась видеть, то ногам это оказалось не под силу. И потому Харон бен Израэль поручил своим соседкам заходить за нею по субботам и приводить ее с собой в синагогу. Но женщины порой забывали о данном им поручении, и тогда Мелхола подолгу напрасно ждала, сидя у дверей отцовского дома, и оставалась сидеть так, даже убедившись, что про нее забыли. Ибо чем она еще могла заняться, ведь была суббота, а в этот святой день закон запрещал евреям трудиться. И Мелхола тихонько сидела, сложив руки на коленях, и солнце светило в ее слепые очи и пригревало их так ласково, что ей казалось, будто она видит солнце.
Однажды девушку увидел молодой ваятель Педро делла Барка, которому архиепископ поручил изваять фигуры Церкви и Синагоги [2] для украшения собора. Статуя Церкви удалась на славу и уже стояла над порталом собора, исполненная благородного величия, с крестом в руке и короной на высоко поднятой главе. С другой же фигурой у Педро ничего не получалось, потому что его с детства учили презирать иудеев, а жаждущая красоты душа мастера отказывалась изображать что-либо достойное презрения.
И вот как-то раз в субботу, проходя мимо ворот иудария, Педро делла Барка увидел прекрасную Мелхолу, за которой опять забыли зайти соседки. И в душу его словно ударила молния просветления: вот Синагога, какою она в действительности и должна быть показана: прекрасная и благородная, по призванию наделенная всеми милостями обетования, но слепая для восприятия этих милостей, для Спасителя, Иисуса Христа. Он не мог наглядеться на милое и кроткое лицо Мелхолы, мысленно повторяя: «Наконец-то я нашел то, что так долго искал!»
С того дня Педро делла Барка каждую субботу проходил мимо ворот иудария, и образ девушки, сидящей перед домом Харона бен Израэля, все глубже проникал в его душу; подойти ближе он, однако, не решался из страха перед слугами инквизиции, строго следившими за тем, чтобы никто из христиан не входил в иударий.
Однажды еврейская суббота совпала с днем святой покровительницы города, Санта-Розиты, так что безлюдным оказался не только иударий, но и вся площадь перед ним, ибо все жители устремились в собор. Педро тоже следовало бы там быть, но его влекло к слепой красавице, которую он надеялся опять увидеть у ворот ее дома. Вокруг не было ни души. Прекрасная Мелхола уснула, поджидая соседок, – так тихо было в городе. Только солнце ткало над пустынной площадью прозрачное покрывало из золотых лучей. Мелхола во сне немного отклонила голову назад; на открытом лице ее, ясном и чистом, лежала едва заметная тень таинственной печали и тоски. Сердце Педро вдруг переполнилось любовью и благодарностью к спящей – он подошел к ней и поцеловал ее уста и глаза. Затем поспешно удалился, так как от церкви уже послышались многочисленные голоса, и через несколько минут площадь заполнилась людьми.
В этот день Мелхола сказала отцу:
– Отец, сегодня, когда я задремала на улице перед дверью нашего дома, мне приснилось, будто кто-то подошел и поцеловал меня. Я никогда еще не бывала так счастлива. Ах, как это сладко, когда тебя целуют!
Харон бен Израэль похолодел от ужаса, ибо только христианин мог поцеловать его дочь. Тем более что все сыны Израиля были в это время в синагоге. К тому же он знал, что любовь между евреями и христианами по воле инквизиции каралась смертью.
С той поры Мелхола часто пела за работой, и все дивились ее чудному голосу, о котором никто доселе не знал. Отец же ее не мог радоваться этому пению, так как узнал стихи Песни Песней: «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина…» [3] «Да, – говорил он себе, – она нарцисс Саронский, лилия долин… Но откуда ей известны эти слова? Наверное, услышала где-нибудь обрывки стихов, и они дремали в ее памяти, пока не были разбужены любовью и не расцвели, ибо любовь, как сказано в Писании, крепка, как смерть, и стрелы ее – стрелы огненные» [4].
И когда вышел ужасный закон об изгнании иноверцев, который ему не удалось утаить от Мелхолы, она не огорчилась, словно этот безжалостный жребий не имел к ней никакого отношения. Казалось даже, будто она внутренне уже готовится к совсем иному жребию. А однажды раввин услышал от дочери странные слова:
– Отец мой, душа моя, не печалься о том, что наши братья и сестры должны покинуть город: мы с тобой останемся здесь, я знаю это наверное.
В те дни Мелхола стала прятаться от женщин, которые должны были зайти за нею по пути в синагогу, и появлялась, лишь когда те, не дождавшись ее, уходили. Она садилась на скамейку перед домом отца и ждала. Но Педро больше не решался подойти, чтобы поцеловать ее, так как по субботам площадь всегда была полна людей. Это огорчало Педро, ибо он испытывал все более мучительное влечение к спящей красавице, но вместе с тем некий ликующий голос в нем говорил: «Я поцеловал ее на все времена».
Вскоре после того в Санта-Розите прошел слух о том, что Педро делла Барка наконец-то представил рисунок будущей статуи Синагоги, но архиепископ не одобрил его, так как у Синагоги, вопреки обычаю, не было на глазах повязки, символизирующей ее слепоту и упрямство. Он строго наказал Педро не отступать от традиции. Но Педро никак не мог решиться закрыть прекрасный лик Мелхолы, ибо разве великий Данте не вознес свою возлюбленную на небо и не стала ли земная любовь отражением и призывом небесной? Синагога, говорил он себе, есть врата, через которые вошло в мир Спасение, и я сделаю из нее Марию и возвышу ее над самою собой – против лика Марии никто не станет возражать…
Когда раввин Харон бен Израэль достиг иудария, все было охвачено щемящей суетой последних приготовлений в дорогу. Перед воротами стояли повозки с запряженными в них лошаками, в которые грузили домашний скарб. Стражи общественного порядка тщательно проверяли каждый узел и мешок, зорко следя за тем, чтобы там не оказалось монет или чего-нибудь ценного, ведь закон об изгнании дозволял иноверцам брать с собой только самое необходимое, а всем было известно, что многие евреи, подвизаясь арендаторами и коммерческими советниками, составили себе немалое состояние, которое государство не желало упускать. При этом все происходило почти беззвучно, если не считать всхлипываний женщин, потому что перед настежь раскрытыми воротами иудария толпились христиане, наблюдая за отъездом евреев – кто с холодным любопытством, кто с сочувствием. Время от времени в толпе появлялся слуга инквизиции и призывал любопытствующих горожан благодарить Бога за то, что Он наконец избавил их от чужеземцев и что город теперь станет истинно христианским. И чем ближе раввин подходил к иударию, тем отчетливее слышал он нежный голос своей дочери, на который во всеобщей сумятице никто не обращал внимания. Харон бен Израэль ускорил шаги, но когда он уже пробивался сквозь густую толпу зевак перед воротами иудария, на площади что-то произошло. Послышались ужасные крики, толпа качнулась и раздалась, освободив узкий проход, по которому неслышно, но широкими, властными шагами шла высокая женщина с пепельно-серым лицом, с горящими лихорадочным блеском глазами; походка и вся фигура ее выражали какой-то кощунственный триумф, какую-то злобно-ликующую радость. Что это была за женщина, никто не знает и теперь уже никогда не узнает. В народе говорят, то была «чумная дева», которая, как известно, по обыкновению, являлась в город перед приходом чумы. Бледная и изможденная, как покойница, женщина эта, однако, имела могущественный вид победительницы, способной отшвырнуть в сторону всякого, кто встанет на ее пути.