Жена Пилата

– Марс Ультор… – тихо промолвила она. – Марс Мститель! О, как незыблемо крепок его дом! А я, безумица, уверовала в то, что дом его падет! А он никогда не падет – и назарянам тоже не под силу сокрушить его. Цезарь всегда будет побеждать Христа, как он однажды уже победил Его в Иерусалиме. На Капитолии вновь и вновь будут убивать плененных варварских князей и приносить богам кровавые жертвы невинных животных! Вновь и вновь наши легионы будут покорять мирные народы! Вновь и вновь будет раздаваться клич: горе побежденным! Вновь и вновь будет торжествовать принцип: око за око, зуб за зуб! И даже если бы Христос пришел сегодня, как этого ожидает сирийка, и тогда бы ничего не изменилось: люди вновь пригвоздили бы Его к кресту, и все пошло бы по-старому – не иное, потустороннее , а все то же, вечно старое, всегда будет царить в этом мире. И даже если бы назаряне смогли победить этот город и посвятить Христу каждый храм старых богов, – этот город все равно остался бы тем, чем он был: не городом Христа, а городом цезаря…
– Но, может быть, тогда Христос смотрел бы на этот город так, как однажды смотрел на Своего судью… – осмелилась я возразить.
Она не отвечала. Я не могла понять: то ли она не слышала меня, то ли не желала слышать.
С того дня мы больше не ходили на собрания назарян, и, хотя я видела, как тяжело она переживает этот разрыв, я все же была рада ему, потому что враждебность к этой маленькой общине росла среди жителей Рима с каждым днем. Даже прокуратор вынужден был обратить внимание на эту общину. Ему в то время нездоровилось из-за больного плеча, поврежденного во время состязаний на колесницах, которые ему давно уже были не по возрасту. Но ты ведь знаешь, благородная Юлия: для молодого кесаря Нерона это было одним из любимейших развлечений – принуждать к состязаниям на арене даже седовласых сенаторов и забавлять­ся их неловкостью. Прокуратор был тем более удручен своим поражением, что он уже видел первые признаки немилости Палатина по отношению к себе: кесарь давно уже не прибегал к его услугам.
К прокуратору каждый день являлся лекарь, чтобы сменить повязку на его ране, и приносил множество услышанных им в разных домах новостей, которые должны были немного развеселить больного. Так, он узнал однажды от лекаря, что в поджоге Рима обвиняют некую секту, члены которой именуют себя назарянами.
– Я-то полагаю, что они совершенно безобидны, – рассказывал лекарь. – Представь себе, Понтий Пилат, они верят в какого-то Иисуса Назорея, обоготворенного ими по примеру нашего культа императора. А речь идет всего-навсего о каком-то юном мечтателе, который был распят в Иерусалиме около тридцати лет назад за то, что выдавал себя за Мессию. Должно быть, ты знаешь о нем больше, чем я, ведь ты тогда, кажется, как раз был прокуратором в Иудее?..
Господин равнодушно пожал плечами: те времена, когда его еще волновали воспоминания об Иудее, давно прошли. На благородном римском лице его не дрогнул ни один мускул – только маленькая пухлая подушечка под подбородком, которая так огорчала господина, слегка колыхалась из-за его одышки.
– Я уже и в самом деле ничего не помню, дружище, – ответил он рассеянно. – Эти иудейские истории всегда доставляли мне одни неприятности, я стараюсь не вспоминать о них.
– Жаль… – Словоохотливый лекарь, который надеялся узнать что-нибудь новое о возникновении секты назарян, обратился к Клавдии: – Но, может быть, госпожа еще помнит что-нибудь об этих людях?
Мы с нею, по обыкновению, помогали лекарю во время перевязки: прокуратор придавал большое значение присутствию Клавдии в эти минуты; да и в остальные часы, с тех пор как он получил свою рану, близость жены оказывала на него благотворное действие.
Услышав обращенные к ней слова лекаря, она выронила из рук инструмент. Я подняла его и хотела протянуть ей, но она не замечала этого, она была как во сне.
– О да… – пролепетала она. – Я помню, это было в тот день, когда мне приснилось… – Она смолкла. Я тоже затаила дыхание: назревший и вытесняемый все эти годы разговор, казалось, теперь вдруг стал неизбежен. Но прокуратор странным образом не замечал этого. Или мне следовало сказать: «уже не замечал»?.. Может быть, уже и в самом деле было слишком поздно начинать этот разговор?
– Что же это был за сон? – спросил он как ни в чем не бывало.
– Это был сон-предостережение… – пролепетала она.
– И я, конечно же, внял твоему предостережению? – спросил он весело.
– Нет, ты все же объявил приговор… – Она замолчала. Очевидно, ее смущало присутствие лекаря.
Но тот уже снова вмешался в разговор.
– Этот сон-предостережение – он что же, касался того самого распятого?.. – спросил он. – Так это, стало быть, ты, Понтий Пилат, приговорил его к смерти? Я почему-то так сразу и подумал: все в точности совпадает по времени. Неужто ты все еще не припоминаешь эту историю?..
Прокуратор рассеянно смотрел на свои руки: на них во время перевязки попало несколько капель крови из раны. Я протянула ему чашу с благовонной водой, и он погрузил в нее руки. И тут он вздрогнул.
– Ах да, я что-то смутно припоминаю, – сказал он. – Иудеи привели ко мне тогда какого-то человека, который считал себя Мессией, и, клянусь Юпитером Капитолийским, у этого человека был очень странный взгляд! Ни до, ни после того на меня никто так не смотрел…
Он вдруг прервал свою речь, встретившись глазами с женой. Наступило короткое, но совершенно непроницаемое молчание, затем разговор продолжился, как будто ничего не случилось.
– Так, значит, этих назарян обвиняют в поджоге Рима? – вновь обратился прокуратор к лекарю. – Какой вздор! Но, с другой стороны, что-то, конечно же, необходимо предпринять, чтобы успокоить народ.
– Да, несомненно, – согласился лекарь. – Тем более что кое-кого из этих назарян уже казнили. Говорят, они умирали очень мужественно, до последней секунды сохранив верность своей вере и даже простив своих палачей… Но что с госпожой?.. – воскликнул он вдруг и вскочил на ноги. – Я могу тебе чем-нибудь помочь, Клавдия Прокула?
Она, не ответив, вышла нетвердой походкой из комнаты. Я поспешила за ней. Когда я догнала ее, она бросилась мне на грудь и заплакала.
– А я осудила этих людей, так же как они осудили моего мужа и как мой муж однажды осудил Господа! Да, именно так! Но Христос осенил их Своим знаком – Он принял их в число Своих подвижников! Да, воистину Христос будет всегда и везде побеждаем – Он и во мне был побежден. Они были правы, отказав мне в крещении. О, как они были правы!
Тем временем прокуратор в нетерпении бросил металлический шар в резонатор. Я отправилась к нему, чтобы успокоить его и сообщить, что у госпожи просто немного закружилась голова, но теперь все в порядке. Он, привыкший к необыкновенной чувствительности жены, похоже, недолго ломал себе голову над этим столь странно закончившимся разговором.
Однако уже через несколько дней ему вновь пришлось вспомнить обо всем. Он получил приказ кесаря, в котором ему под предлогом расследования причин злополучного пожара в Риме предписывалось покончить с назарянами. Я думала, это приведет Клавдию в ужас, но все оказалось наоборот.
– Бог милостив, Бог милостив! – взволнованно повторяла она, узнав о полученном приказе. – Он еще раз ставит моего мужа перед выбором, дает возможность исправить роковую ошибку.
Она послала меня к нему, велев передать, что ждет его в своем покое. Я нашла господина в наилучшем расположении духа: за день до того лекарь снял повязку, он вновь чувствовал прилив сил и бодрости, а приказ кесаря освободил его от опасений, что он впал в немилость. С ним был раб, которого он когда-то велел обучить искусству магии. После падения во время состязаний на колесницах прокуратор отдалил его от себя. Поэтому я была удивлена, вновь увидев рядом с ним этого лукавого человека, чье хитрое лицо показалось мне в этот раз странно зловещим.
Прокуратор, по обыкновению, вежливо выслушав меня, велел, однако, передать жене, чтобы она ждала его не в своей спальне, а в атрии. Мне сразу стало понятно, что им руководило совсем иное желание, чем ею. Клавдия желала говорить с ним с глазу на глаз, а он с того самого разговора в присутствии лекаря старался избегать этого. Я возвратилась к госпоже, и мы вместе отправились в атрий. Утреннее солнце лилось в открытое пространство, колоннада же, как и домашний алтарь с древними богами, была погружена в тень; зато мраморную скамью у фонтана, на которую села госпожа, заливал теплый блеск. В тишине помещения отчетливо слышен был приглушенный, но более громкий, чем в обычные дни, шум толпы на отдаленных улицах.