Осмотр на месте

Можно ли управлять эволюцией шустров? Можно, конечно можно, но не по чистому произволу, не как в голову взбредет, подобно тому как можно выращивать разные сорта пшеницы, яровой или озимой, но нельзя сделать так, чтобы из колосьев сыпались дыни. А с шустрами возникает еще одна трудность: их эволюция зависит от мипров (микропрограммирующих устройств), а мипры от кодокодов (когерентно дозируемых кодов), а кодокоды не помню уж от чего. Однажды пущенный в ход процесс до определенной, не известной заранее степени развивается самостоятельно, словно везущая седока упряжка лошадей, которые слушаются вожжей и кнута и не показывают свой норов, но мчатся они все быстрее по все менее и менее знакомой нам местности, – с той только разницей, что коней все-таки можно поворотить, а цивилизацию – вряд ли.
То есть: в принципе можно, конечно, – и люзанцы могли бы, – отказаться от шустров, вернуться к природной среде обитания, но это стало бы для них катастрофой, размеры которой невозможно предугадать, катастрофой более страшной, чем если бы на Земле взорвали все электростанции, сожгли библиотеки, разогнали инженеров, ученых и медиков, – стоит ли описывать последствия такого возвращения к Природе?
Днем я спал, а ночи просиживал в архивах МИДа. Я там совсем неплохо устроился. В письменном столе я держал кофеварку, сахар, мыло, полотенце, чашку, только ложечка куда-то запропастилась, так что кофе приходилось мешать ручкой зубной щетки, – я все время забывал принести новую ложечку, бомбардируемый множеством фактов, которые даже не пробовал упорядочить; но я заметил, что о высоких материях Энции уже, пожалуй, кое-что знаю, зато о вещах обычных по-прежнему ничего, ибо люзанские историки противоречили курдляндским, и наоборот. Я сидел в самом центре большого города, но чувствовал себя Робинзоном Крузо на необитаемом острове. Два дня я изучал анатомию и мифографию курдля. У него огромные плавательные мехи по обеим сторонам легких, и тот, кем курдль подавится, может в них очутиться. Там будто бы хватает места для тридцати молодцов с каждого боку. Говорят, когда-то курдлей дрессировали и использовали в военном деле, наподобие боевых слонов. Некоторые члацкие племена считали вулканы безногими курдлями; возможно, отсюда и пошли легенды о пирозаврах – ведь вулканы дымят. Любопытно, что даже в учебниках по анатомии то и дело попадались дифирамбы Председателю, а сразу же после них – диатрибы против люзанцев. Мифография была интереснее. Нашему святому Граалю соответствовал святой курдль, а первые космогонии члаков исходили из того, что космос устроен по образу и подобию суперкурдля, или супердля. Верховный жрец, возносивший к нему молитвы, имел сан курдинала. Много там было и непонятного. Паладинов, отправившихся на поиски святого курдля, называли желудочниками. Не искали же они курдля, сидя в его желудке? Впрочем, стоит ли подходить к мифологическому мышлению с обычными мерками? Я наткнулся даже на кучу рецептов приготовления жареного горыныча, или жарыныча. С другой стороны, никаких горынычей почти наверняка не было. Или тут мы имеем дело с метафизикой пресуществления? Корешки уже просмотренных книг я помечал мелом, чтобы не возвращаться к ним. Мне и без того казалось, что я увязаю во всевозможных глупостях и мелочах. Длинные ноги болотных чудовищ половинники называли не конечностями, а бесконечностями. Некогда существовала секта каудитов, или хвостистов, которые измеряли длину хвоста курдля и предсказывали по ней, насколько удачной будет охота. Что-то от этой традиции сохранилось, коль скоро по сей день присваивается ученое звание доктора honoris caudae. [26] Но, в конце концов, это могла быть просто опечатка. Председатель, как утверждают его апологеты, низвел курдля с небес на землю в рамках обмирщения культуры, тем самым сделав его доступным своим соотечественникам. Поскольку вулканы считались безногими курдлями, вырывание ног означало причисление к лику блаженных. Вот и пойми это, кто может. Люзанские агенты, переодетые в члаков (так называемые лжеполовинники), будто бы прокрадываются в населенных курдлей. Таковым вероломцам иногда удается спровоцировать беспорядки среди субъектов, сосланных в задние области градозавра (задопоселенцев); этот элемент ненадежный и ретроградный, по причине своего местожительства. Особенно темен вопрос о бешенстве курдлей: люзанцы объясняли его политическими волнениями, а курдляндские официальные источники – саботажем. Я долго не мог разобраться в этой сумятице, ибо не знал политической доктрины члаков, а не знал я ее потому, что какой-то болван-библиотекарь поместил весь раздел «Нациомобилизм» вместе с «Автомобилизмом» – под рубрику «Городской транспорт и Коммуникация»; я же искал ее под рубриками «Доктрины Политические», «Политические Доктрины», «Идеологии» и так далее. На нужную полку я наткнулся совершенно случайно, когда мне понадобился тяжелый и толстый том в качестве пресса: дело в том, что для большего удобства я иногда снимал брюки и заметил, что они сильно помяты, а ходить в Министерство с утюгом и гладильной доской было как-то не с руки. Отнюдь не Председатель предложил идею нациомобилизма, или державоходственности, но общественный деятель XVIII столетия Ксарбаргсар, который описал идеальное государство как Всеобщее Переплетение Счастливцев, сокращенно ВПС (этот мыслитель имел несносную привычку сокращать предложенные им термины, так что в конце концов пришлось взять листок бумаги, чтобы записывать все эти сокращения, иначе просто голова кругом шла). Практическим осуществлением своей теории Ксарбаргсар интересовался очень мало, захваченный благостными видениями Рая на Энции, и лишь его двоюродный брат Гагагакс открыл тождество идеального государства с идеальным курдлем. В двух словах эта идея заключалась в синтезе противоположностей – Натуры и Культуры; члак создан силами Природы и потому лишь на лоне Природы может чувствовать себя по-настоящему хорошо; однако же культура тоже необходима ему, в противном случае он мало чем отличается от животных. И как курдль, будучи сам животным, вне всякого сомнения есть неотъемлемая часть Природы, и надо только его окультурить, то есть заселить, преобразить его грубую Животность, но не меняя его сути. Думаю, я верно излагаю мысли этих двух выдающихся родственников, у которых позаимствовал свою основополагающую идею Председатель. Снаружи природный, внутри благородный, или облагороженный, курдль должен был стать основной ячейкой государства еще и ввиду наличия почтенной традиции, а именно обрядов, легенд и мифов, связанных с меграми и члаками, с их ноевым ковчегом и так далее. Однако основоположники нациомобилизма поставили дело на более реальную почву, перевернув курдля с ног на голову, вернее, не самого курдля, а отношения между ним и члаком. Прежде курдль был высшим существом, а члаки чтили его как бога; поэтому следовало его разбожествить, дабы отныне он сам служил члакам. Результатом внедрения этой идеи в жизнь как раз и стали градозавры, мокрополисы, топартаменты, градбища (пастбища для градоходов) и так далее. Появились также, как это обычно бывает, когда возвышенная идея соприкасается с шершавой реальностью, различные сложности, не предусмотренные отцами нациомобилизма, начиная с поносов и прочих недугов градоходов, и полки целого библиотечного зала сгибались под тяжестью томов, посвященных анализу имманентных и акцидентальных изъянов державохождения. Трудов этих было столько, что у меня ныла спина и трещал позвоночник от одного только таскания их вверх-вниз по библиотечной лесенке. Тем не менее, твердо следуя своему решению исследовать все до конца, я продолжал читать. Тонкость и замысловатость рассуждений возбуждали уважение, однако, хотя я ни разу не наткнулся на это слово, я все сильней ощущал, что жить в курдле было неудобно; но ни один курдляндский теоретик никогда не сказал бы чего-либо подобного. Они говорили о временных трудностях, связанных с недостаточной вентиляцией, о неудовлетворительном качестве фильтров и смрадоуловителей, о заболеваниях позвоночника, вызванных необходимостью жить на корточках (в курдле трудно выпрямиться в полный рост, особенно на низших должностях); но о том, чтобы просто покинуть эти населенные внутренности, никто даже не заикнулся. Это, должен сказать, немало меня удивляло, – какая такая абсолютная необходимость заставляла их так мытарствовать? Ответы на этот неизбежный вопрос лились сущим дождем из всех трудов, которые я читал; говорилось о синтезе натуры и культуры, о сочетании этих противостоящих друг другу начал и ориентаций, и вздумай я изложить лишь главнейшие аргументы поборников державоходственности, бумаги бы не хватило. Возможно, думал я, они настолько привыкли, что иначе не могут; с другой стороны, привычка как-то не вяжется со столь неутомимым пропагандистским напором. Решив наконец, что эта инопланетная загадка мне не по зубам, я отказался от дальнейшего чтения в зале классиков. Председателю был отведен весь следующий зал, но я только раз заглянул туда и немедленно дал отбой. Имелся еще третий зал, так называемых Отщепенцев, или ересиархов курдлизма; главным из них был казненный за свои убеждения мудрец, имени которого ортодоксы не называли, а именовали его либо Мерзейший Матец, либо Матейший Мерзец. Я пролистал его основной труд в разделе запрещенной литературы и благодаря этому узнал две вещи. Во-первых, имя этого отщепенца не поддавалось транскрипции ни на один из земных языков, поэтому в каталогах он фигурировал как Kinderlos, Sansenfants или Бездетник, что будто бы передавало смысл, содержавшийся в его курдляндском прозвище. Во-вторых, в ереси, которую он проповедовал, я не смог усмотреть ничего ужасного и даже особенно оригинального. Просто он предлагал ночью спать в курдле, а днем выходить наружу, занимаясь кто чем хочет, и именно это до глубины души возмутило правоверных курдлистов. Хоть убейте, не знаю, почему эта банальная мысль привела их в такой ужас. Продвигаясь вдоль полок, я добрался до книжек для школьного чтения. В них содержались нравоучительные истории о том, как в прадавние времена лжеполовинники, то есть люзанские агенты, чтобы обмануть праполовинников в их градоходах, распускали клеветнические измышления и вели подрывные беседы; например, они пропагандировали наоборотничество, то есть предлагали перевернуть курдля так, чтобы хвост оказался на месте головы, и наоборот. Они рассчитывали, что если им удастся подбить на это курдолюбивых поселян, то начнутся хаос и смута, а тогда они вызовут подлых своих соплеменников, дабы общими силами навалиться на дезориентированный градоход. Выгнав законных жильцов на верную смерть под градом метеоритов (ибо все это происходило в эпоху мегров), люзанцы заняли бы их место, расположившись поудобнее в реквизированном курдле. Но всегда находился герой, который пресекал эти гнусные замыслы в зародыше. Особенно запала мне в память история о храбром мальчишке, который в одиночку справился с целой бандой мерзавцев; он бесстрашно забрался в горло курдля и стал щекотать его в небо, пока тот, наконец, не обрушил на затаившихся чужаков гастрический потоп. Детские книжки призывали детвору сохранять бдительность по отношению к вагантам-провокантам, которые пытаются отбить сонного или задумавшегося курдля от стада или же используют пожарные лестницы в поисках его щекотливых мест, поскольку великан, подвергаемый непрерывной щекотке, проявляет склонность к бурным внутренним потрясениям. Впрочем, у люзанских специалистов по школьному образованию я прочитал, что причины так называемых потрясений вовсе не политические. Изверг – это не курдль, вывернутый наизнанку саботажниками, но градоход, обитатели которого повально гонят самогон и, по пьяному делу, до тех пор отравляют животное, пока оно не дойдет до белой горячки и не начнет бросаться на прочих курдлей. Ибо пьянство – сущее социальное бедствие Курдляндии, о чем, однако же, книжки для школьников умалчивают. Впрочем, в самих курдлях будто бы ходят по рукам листовки, в которых утверждается, что градоходы грызутся между собой из-за корма, а стрнаки вместе со своими семьями и протеже учиняют тайные оргии, отплясывая вовсю внутри несчастных, падающих с ног престарелых курдлей, и не одного из них затанцевали уже насмерть. Этот запрещенный официально танец называется курдаш. Источником подобного рода сенсаций обычно являются задопоселенцы, и именно на них ссылаются люзанские курдлисты из Института Теории Государства, утверждая, что члаки – всего лишь паразиты курдлей, и о каком-либо симбиозе первых со вторыми речи быть не может. От бродяжничества праполовинники перешли к перипатетизму, от перипатетизма к препаразитизму, а от него к обычным формам тунеядства. Как ни странно, эти эксперты расходятся по вопросу о том, живы курдли или мертвы. По мнению некоторых, тут случилась история, подобная той, что описана у барона Мюнхгаузена, когда волк наскочил на запряженную в сани лошадь, вгрызся в нее сзади, проел насквозь, сам оказался в упряжи и помчался по дороге уже в качестве тягловой силы. Именно так будто бы поступили члаки с курдлями. От гигантов, понемногу выеденных изнутри, осталось всего ничего, самое большее – скелет и огромная шкура с бронированными позвоночными дисками, и активисты попеременно приводят в движение этого трухляка, а проще сказать – этот труп, о чем, однако, упоминать запрещено, чтобы не огорчать Председателя. Председатель твердо верит в превосходное здоровье и юношескую резвость градозавров, тем более что сам он живет не в курдле, а совершенно обычной резиденции, окруженной прекрасным парком, и о внутреннем положении в курдлях узнает из правительственной прессы. Впрочем, люзанский психосоциолог Тюрртирркарр полагает, что идея нациомобилизма жива, хотя курдли сдохли, ибо вера, как известно, горами движет, а трупами и подавно. Это, конечно, обман, но население принимает его на ура, и ничего удивительного. Ведь они залезли в этих тварей, спасаясь от мегров, в целях самосохранения, а не по идеологическим соображениям, и сознание своего подчиненного положения на планете подспудно их угнетало. Попросту говоря, противно им было так жить, особенно если учесть, что паразитизм никем на Энции не одобряется. Кому на Земле придет в голову утверждать, что образ жизни блох или солитеров есть высшая форма социализации? Но именно Председатель, соединив в единое целое теорию идеального курдля с традиционными легендами, а также с искаженными до неузнаваемости эпизодами истории цивилизации и эволюции, удовлетворил политические амбиции члаков, подчеркивая в своих трудах самоотверженный и потому возвышенный образ их житья-бытья, ведущий прямиком к светлому будущему.