Ребенок Розмари (пер. В. Терещенко)

У Ги тоже хватало дел, и он уходил на работу каждый день, как и подобает мужчине. После Дня труда [1] вернулся в город его наставник по вокалу. Ги занимался с ним каждое утро, а днем ходил на пробы для реклам и телеспектаклей. За завтраком он особенно нервничал, читая театральные объявления в газетах: все разъезжались на съемки; тот играл в «Небоскребе», этот – в «Черт побери, кошка!». А еще снимали «Невозможные годы» и «Жаркий сентябрь», и только он один-одинешенек остался здесь со своими рекламами. Но Розмари верила, что очень скоро и ему предложат что-нибудь стоящее, и спокойно ставила перед ним кофе и так же спокойно просматривала страницы газеты.
Будущая детская пока что представляла собой рабочий кабинет с пустыми стенами и мебелью, привезенной со старой квартиры. Бело-желтые обои решено было заказать позже. Их образец лежал в альбоме Пикассо вместе с рекламой комодов и детских кроваток.
Розмари написала письмо брату Брайану, чтобы поделиться своим счастьем. Никто больше в семье не оценил бы этого. Они все казались врагами – родители, братья, сестры никогда не простят ей брака с протестантом. И тем более не простят того, что она не венчалась в церкви, что у ее свекрови было два развода, а теперешний муж – еврей, с которым она живет в Канаде.
Приготовив цыпленка, Розмари испекла кофейный торт и целое блюдо сливочного печенья.
Розмари и Ги услышали Минни Кастивет прежде, чем познакомились с ней. Ее громкий голос со среднезападным акцентом отчетливо звучал и в их спальне: «Роман, подойди к кровати! Уже двадцать минут двенадцатого!» И через пять минут снова: «Роман! Принеси мне попить, когда придешь!» – Не знал, что кто-то до сих пор еще снимает кино про мамашу и папашу Кеттл, – сказал Ги, и Розмари неуверенно рассмеялась. Она была на девять лет моложе Ги и не всегда понимала, что он хочет сказать.
Они познакомились с Гоульдами из квартиры 7F, приятной пожилой парой, потом с Брюнами и их сыном Вальтером – все они говорили с легким немецким акцентом и жили в квартире 7С. Они здоровались также с Келлогами из 7J, с мистером Стайном из 7Н и господами Дубином и де Вором из квартиры 7В. (Розмари сразу узнала все фамилии, читая их на табличках возле дверных звонков и на конвертах писем, которые лежали у дверей – она не испытывала от этого угрызений совести.) Каппы из 7D не появлялись и не получали писем, наверное еще не вернулись из летних отпусков, а Кастиветов из 7А пока было только слышно («Роман! Где Терри?»), но не видно. Они, видимо, были затворниками или выходили только по ночам (дверь их располагалась напротив лифта), зато они получали письма из многих мест, что очень удивляло Розмари: из Гавика (Шотландия), Лагника (Франция), Виктории (Бразилия), Песснока (Австралия); выписывали и «Лайф», и «Лук».
Розмари и Ги так и не обнаружили никаких следов ни сестер Тренч, ни Адриана Маркато, ни Кита Кеннеди, ни Перл Эймс, ни их современных последователей. Дубин и де Вор были гомосексуалистами, все же остальные казались вполне нормальными.
Почти каждый вечер они слушали западный выговор из соседней квартиры, которая, как догадывались Розмари и Ги, раньше была составной частью их собственной. «Нельзя быть уверенным на все сто процентов! – спорила женщина, и тут же добавляла: „Если уж важно мое мнение, то ей вообще не надо ничего говорить – нет МОЕ мнение!“ Однажды в субботу вечером у Кастиветов были гости. Пришло около десяти человек, они шумно разговаривали, а потом пели. Ги сразу же заснул, а Розмари пролежала до двух ночи, слушая их нестройный хор и звуки флейты или кларнета, сопровождавшие пение.
Раз в четыре дня Розмари все же вспоминала об опасениях Хатча – ей всегда становилось не по себе, когда приходилось спускаться в подвал, чтобы постирать вещи.
Служебный лифт сам по себе был не очень приятным – маленький, без лифтера, он жутко дребезжал и перемещался рывками. А подвал со старым кирпичным полом был и вовсе ужасным местом: шаги отдавались гулким эхом, слышались хлопки невидимых дверей, а вдоль стен, отвернувшись, стояли брошенные холодильники, застыв под светом ярких ламп в проволочных каркасах.
Именно здесь, вспоминала Розмари, не так давно нашли мертвого ребенка, завернутого в газету. Чей это был ребенок и как он умер? Пойман ли виновный, наказан ли? Она хотела пойти в библиотеку и прочитать об этом в газете, как поступил Хатч, но тогда все стало бы еще реальнее и страшнее, чем было сейчас. Точно знать место, где нашли труп; может быть, ходить по этому месту от лифта и обратно – все это стало бы для нее невыносимым. «Не обращать внимания и постепенно забыть, – решила она. – Все проклятый Хатч со своими добрыми намерениями!..» Из этой прачечной получилась бы неплохая тюрьма: кирпичные стены, лампочки в железных каркасах и ячейки в стенах, закрытые проволочными дверями. Здесь стояли машины и сушилки, работающие за деньги, а в запертых ячейках – личные агрегаты, Розмари приходила сюда в выходные или же после пяти вечера. В рабочие дни по утрам здесь обитала целая ватага прачек-негритянок, которые гладили белье и переговаривались между собой. Когда же она один раз появилась тут в их присутствии, те сразу неловко притихли. Розмари попыталась улыбнуться и хотела остаться незамеченной, но тишина продолжалась, и она почувствовала себя неуютно в обществе негров. Однажды, на третьей неделе их жизни в Брэмфорде, в четверть шестого вечера Розмари сидела внизу, читала «Нью-Иоркер» и собиралась уже добавить в воду смягчитель, чтобы начать полоскать белье, как вдруг в подвал вошла девушка примерно ее же возраста. Она была темноволосая, с милым личиком, и к своему огромному удивлению Розмари обнаружила, что это Анна Мария Альбергетти. На ней были белые сандалии, черные шорты и шелковая кофточка абрикосового цвета. В руках она несла пластиковую желтую сумку с грязным бельем. Быстро кивнув в сторону Розмари, она прошла к стиральной машине и принялась загружать белье.
Анна Мария Альбергетти, насколько было известно Розмари, не жила в Брэмфорде, но она могла приехать к кому-нибудь в гости и помочь по хозяйству. Однако, когда Розмари пригляделась повнимательнее, то увидела, что ошиблась: у девушки был слишком длинный и острый нос и иные черты лица, а также другая походка. Тем не менее сходство казалось удивительным – и тут Розмари заметила, что девушка закрыла машину и смотрит на нее с вопросительной и растерянной улыбкой.
– Извини, – торопливо произнесла Розмари. – Я думала, что ты – Анна Мария Альбергетти, поэтому так и уставилась. Прости.
Девушка покраснела, снова заулыбалась и опустила глаза.
– Это со мной часто происходит. Не надо извиняться. Люди принимают меня за Анну Марию постоянно, с самого детства, когда она снялась в своей первой роли в фильме «А вот и жених». – Девушка посмотрела на Розмари, все еще красная, но уже без улыбки. – Я-то вообще не вижу никакого сходства. Я тоже итальянка, как и она, но между нами нет физического сходства.
– Есть и еще какое, – заметила Розмари.
– Может быть, – ответила девушка. – Мне все говорят. Но я этого не нахожу. Хотя мне и хотелось бы, если честно.
– Ты ее знаешь? – спросила Розмари.
– Нет.
– Просто ты назвала ее Анна Мария, вот я и подумала…
– Нет, я просто всегда ее так называю. Наверное, из-за того, что мне приходится часто о ней вспоминать. – Она вытерла руку о шорты, потом протянула ее вперед. – Меня зовут Терри Джоноффрио. Я точно не помню, как пишется моя фамилия, поэтому даже не переспрашивай.
Розмари улыбнулась и пожала ей руку.
– А я Розмари Вудхаус. Мы здесь недавно живем, а ты?
– Я здесь вообще не живу. Я из квартиры мистера и миссис Кастивет, на седьмом этаже. Я вроде бы как их гостья, уже с июня. А ты их знаешь?
– Нет, но наша квартира рядом, раньше это была одна большая квартира.
– Боже мой! – воскликнула Терри. – Так вы и есть те самые жильцы, которые заняли квартиру этой старушки! Миссис… ну, той, которая умерла!