Капитан «Смелого»

«Смелый» сразу чувствует чужого или забытого. Ревнивый и подозрительный, он прячет кормовой – широкий и удобный – трап от человека, подошедшего к берегу, и протягивает ему шаткую полоску носового трапа. Человек же не из боязливых – взглянув на подачку «Смелого», прицеливается, примеривается и – махом поднимается по деревянной полоске, зыбко повисшей над водой. Ножами сверкают под форменной шинелью утюжины брюк, матовый лоск ботинок. Секунда – и человек на «Смелом», оглянувшись по сторонам, проверяет ребром ладони, так ли сидит фуражка, пробегает пальцами по ремню, по пуговицам, и прямо к капитану:
– Отслужив срок в армии, прибыл бывший штурвальный «Смелого» Лука Рыжий…
– Здравствуй, Лука! – отвечает капитан. – Занимай прежнюю каюту.
Приходят к «Смелому» и незваные гости, но, увидев воздушную ниточку трапа, кричат из отдаленья:
– Валов! Эт-то что такое! Где дефектная ведомость?
– У вас! – вежливо отвечают со «Смелого», а Костя Хохлов добавляет: – У вас этих бумаг много, как у дурака махорки!
Собравшись на палубе, речники ждут.
Над наклонной трубой «Смелого» поднимаются прозрачные гофрированные струйки дыма; он дышит редко, слабо, как человек после глубокого обморока. Первым сильным дыханием «Смелый» выбрасывает из трубы густой, коричневый шматок дыма; выдыхает и опять затаивается, ждет, пока не займется по всему поду топки ровное белое пламя, не вопьется жадно в отверстия огневых труб. Долго еще ждать речникам, пока вернется к жизни пароход: тонны угля перекидает в топку кочегар Зорин, три пота пробьют механика Уткина. И только тогда «Смелый» откроет электрические глаза, нальет силой штоки поршней, продует паром трубы-артерии. И пока не произойдет это, на «Смелом» продолжается жизнь…
Девятнадцать человек пришли на именины, поклонившись пароходу. Минуту постояв перед капитаном, растеклись по отсекам, по каютам, по рабочим местам. Большинство из них молоды. Валентин Чирков, Иван Захарович Зорин, Костя Хохлов, кочегар Ведерников, Лука Рыжий, машинист Пояров – правофланговые, крупные, могучие люди. В Вальке Чиркове сто восемьдесят девять сантиметров росту, почти столько же в Зорине, а в самом низком – Поярове – сто семьдесят девять. Зато он коренаст, шеи почти нет – голова прячется в поднятые горбом плечи. Лука Рыжий в армии оброс витками мускулов, раздался; прислонившись к ростомеру, достает макушкой отметку «сто восемьдесят».
«Дрын на дрыне!» – говорят в Моряковке о команде «Смелого». Невысокий ростом и слабый телом, капитан любит сильных и крупных людей.
Таковы они – речники «Смелого»…
Радистка Нонна Иванкова обживается в каюте. Беспрерывно вздыхая, прикалывает к переборкам фотографии артистов.
Один бог знает, кто делает их, как и откуда попадают они на столики продавцов мыльного порошка, одеколона «Ландыш», конвертов, подтяжек и носков? Расползаются по земле, прилипают над кроватями девчат на выданье, хранятся в альбомах, где рядом с писаным красавцем Самойловым с маленькой немудреной фотографии улыбается над солдатскими погонами простое лицо какого-нибудь Вани, приславшего физиономию на память дивчине. Бедный Ваня! Далеко тебе до отрепетированной, нарисованной красоты Самойлова! Одним только можешь похвастаться ты – здоровым румянцем, гладкой кожей да тугими мускулами.
Нонна бережет открытки. Прежде чем повесить, проводит по глянцу рукавом кителя, кнопки втыкает в то же место, где были раньше. Улыбается открыткам Нонна, а на Лолиту Торрес смотрит долго и задумчиво. Нездешней залетной птицей парит над узенькой кроватью радистки «Смелого» заморская актриса. «Нужно же! – думает Нонна. – Опять в плавание!»
Каждый по-своему обживается на «Смелом». Штурвальный, Лука Рыжий, мельком заглянув в каюту, выходит на палубу полюбопытствовать, как лениво тянется из трубы коричневый дымок, как шумит и переливается лоскутное одеяло – берег… Моряковка разделилась. Невидимая, но прочная стена встала между людьми, уходящими в плавание, и теми, кто остается на берегу.
На краешке берега, возле старой ветлы стоят двое, отец и сын, тихонько переговариваются. Взглядывает отец на сына и дивится – еще вчера Гошка боялся широкого отцовского ремня, привезенного из Германии, а сегодня беседует с расстановкой, с разбором, по-хозяйски советует беречь телка, а батька согласно кивает головой. «Вот так-то! В таком порядке», – наставляет Гошка.
Зинка Пряхина в прошлую субботу гордо прошла мимо Изосима Гулева на танцах в моряковском клубе, а сегодня горчичником прилипла к Изосимовой руке и шмыгает конопатым носом – того и гляди расплачется. А Изосим рад отплатить – куражится, попыхивая казбечным дымком, цедит сквозь зубы:
– Письма, конечно, писать можно! Да вот времени у нашего брата машиниста мало! Н-да!.. На судне – это тебе не на танцах лакированной туфлей вертеть!
Прочней не бывает стены между уходящими в плавание и остающимися на берегу, чем в первый день навигации. Потом, когда время размотает длинный буксир дней, когда перебор пароходных колес войдет в душу речника голубой дорогой километров, откроется в ней клапан грусти по оставшимся в Моряковке, сожаления, что так и не удалось повидать пегого бычка, которого батька все-таки прирезал, отмахнувшись от лишних хлопот. Вспомнит тогда о Зинке машинист Изосим Гулев и затоскует – зачем ломался? Обнять бы ему тогда дивчину, прижать, заглядывая в глаза, ломким баском признаться: «Люблю!» В накале времени, в челночном движении по голубой Оби расплавится стена между уходящими и остающимися на берегу. В первый же день навигации она сложена из гранита, и трудно пробиваются сквозь нее бабья тоска, материнское одиночество, детская тяга к батькам. Разделена Моряковка, и остающаяся на берегу половина завистливыми глазами мальчишек уставилась на матроса «Смелого» Петьку Передрягу.
Выламывается Петька. Одна нога картинно поставлена на головку кнехта, руки уткнуты в бока, нос – в облака. Длинным плевком, стремительным, как торпеда, выбрасывает Петька слюну в воду, и зря: сверху раздается насмешливый голос Кости Хохлова:
– Это кто тебя научил плевать в воду, салажонок?! А ну подбери!
Петька косится на береговых ребятишек, делает вид, что вовсе и не к нему обращен голос Кости, но штурвальный перегибается через леер, блеснув белыми зубами, зычно кричит:
– Матрос Передряга!
– Я, товарищ штурман! – отвечает Петька.
– Матрос Передряга! Отвечай, получал ли пискунец?
В цепкой мальчишечьей памяти перебирает Петька полученные вещи – тельняшку, робу, шинель, сапоги, бушлат, постель… Ухал от восторга Петька, облачаясь в новое. И не знал, оказывается, что не получил еще пискунец, штуку неизвестную, но, верно, такую же радостную и светлую, как медная пряжка ремня с золотым якорем.
– Не получал, товарищ штурман! – дрогнувшим от радости голосом отвечает Петька.
– Получи!
В два прыжка поднимается Передряга на палубу, улыбается Косте, который играет серьезностью сдвинутых бровей, прищуренными щелочками глаз.
– Вольно! Стоять вольно! Эх, и дурак ты! – смеется Костя. – Благодари бога, что сегодня первый день навигации. А то бы я тебе показал пискунца. – И нарочно тянется рукой к Петькиному уху.
Передряга скатывается с палубы, гремит железом.
3
«Смелый» пробуждается.
Густой, темно-фиолетовый дым валит из трубы. А когда Васька Чирков нажимает на рычаг, из медного горла парохода лохмотьями вырывается пар, плещет на палубу. Валька опускает рычаг и нажимает его резко, до отказа – Моряковка слышит мощный трубный рев «Смелого». Разбуженным слоном кричит пароход. Сила и радость в этом крике. «Смелый» возвещает о том, что здоров и силен, что он рвется на Обский плес. Рев несется над рекой, над поселком, над застывшими тальниками.
– Пой-ду-у-у-у! – забиячит буксир.
Вызов «Смелого» принимают. Над соседним пароходом вспыхивает аккуратный султанчик дыма, на мгновенье гаснет – отзывается «Адмирал Нахимов»; прислушавшись к нему, отвечает глубокой октавой «Софья Ковалевская», хрипловато – «Пролетарий», гармонным басом, сразу несколькими голосами – «Карл Либкнехт». Моряковский затон в бездонье неба возносится гудками пароходов.