Война с Ганнибалом

Лелий, прибывший в Цирту назавтра, разгневался до такой степени, что сперва хотел без промедления отправить Софонибу в лагерь к Сципиону, но потом, несколько смягчившись, согласился донести обо всем главк командующему, чтобы тот сам решил, чью участь должна разделить пленная царица – Сифака или же Масиниссы.
А Сифака и других именитых пленных действительно доставили к Сципиону без всяких отлагательств, и весь лагерь высыпал на дорогу, словно приветствуя триумфальное шествие. Каждый как мог превозносил Сифака, славу его рода, мощь его державы, тем самым возвеличивая одержанную над ним победу. Пленника ввели в палатку полководца, и Сципион был тронут внезапным состраданием, вспоминая недавнее величие этого человека и дружбу, которая их связывала. Смущение римлянина не укрылось от нумидийца и придало ему духа. Сципион спросил, как мог он изменить их договору и какою целью при этом задавался, и Сифак смело отвечал:
– Я поступил как последний безумец, но безумие овладело мною не тогда, когда я поднял оружие против Рима, а гораздо раньше: безумие вступило под мою кровлю вместе с карфагенянкою, которую я взял в жены. От свадебных факелов пошло то пламя, что испепелило рассудок и силу Сифака. Эта женщина оплела меня и ослепила и до тех пор хлопотала без устали, пока не обратила мой меч против друга и гостеприимца. Теперь для меня все кончено, все погибло, и лишь одно остается утешение – что та же чума, то же бешенство проникло в дом и в сердце человека, которого я ненавижу больше всех на свете. Масинисса и не мудрее, и не тверже Сифака, а по молодости лет – намного неосторожнее, и он скорее моего расплатится за любовь к Софонибе.
Эти едкие и хитрые слова внушила Сифаку не ненависть, а ревность, но Сципиону они запали глубоко в душу, и, прочитав письмо Лелия с обвинениями против Масиниссы, он разделил гнев своего легата. Тем не менее, когда Лелий и Масинисса, приведя к покорности всю Западную Нумидию, явились к нему в лагерь, он принял обоих одинаково благосклонно и хвалил на военном совете одинаково горячо. Когда же совет был распущен, он просил Масиниссу остаться и с глазу на глаз сказал ему так:
– Мне кажется, Масинисса, ты потому искал встречи со мною в Испании, а после настойчиво звал меня в Африку, что различил в Сципионе многие добрые качества. Знаешь, каким из них я горжусь всего больше? Самообладанием. И я хочу, Масинисса, чтобы оно прибавилось и к твоим достоинствам. Поверь мне, не столько страшны нашему с тобою возрасту вражеские мечи и дротики, сколько жажда удовольствий, и кто обуздает ее и усмирит, тот одержит победу намного более славную, чем наша победа над Сифаком. Я не стану говорить ничего, что заставило бы тебя покраснеть, лучше рассуди сам: Сифак побежден и захвачен в плен удачею римского народа, а стало быть, и он, и его супруга, и престол, и земли, и города, и люди, которые в этих городах обитают, – одним словом, все, что принадлежало Сифаку, сделалось добычею римского народа. А это значит, что царя с царицею я должен доставить в Рим, ибо никто, кроме римского сената и народа, определить их будущее не вправе. Смири же себя, Масинисса, чтобы единственной ошибкою, единственным проступком не помрачить блеска бесчисленных подвигов и заслуг.
Слушая Сципиона, Масинисса не только краснел, но и утирал слезы. Он объявил, что никогда не выйдет из повиновения римскому главнокомандующему, но просил его подумать о клятве, которую он, Масинисса, столь опрометчиво дал Софонибе. Сципион, однако же, промолчал, и нумидиец покинул его шатер в расстройстве и смятении. Он закрылся у себя в палатке, и многие слышали, как он долго стонал в голос. Наконец он кликнул верного раба, у которого на случай непредвиденной беды хранился яд, велел ему подмешать отраву в вино и отнести Софонибе.
– И скажи ей, – примолвил он, – что Масинисса изо всех сил, как и следовало верному супругу, старался сдержать свое главное и первое обещание, но безуспешно. Он обезоружен и связан теми, кто сильнее его, и все же второе свое обещание он исполнит – живою Софониба римлянам не достанется. Пусть вспомнит она о своем отце – великом полководце, о своем отечестве, о двух царях, которым была женою, и пусть умрет свободной:
Раб в точности передал Софонибе слова своего господина, а она в ответ:
– Я принимаю это свадебное подношение с благодарностью, раз уже ничем иным порадовать свою супругу Масинисса не может. Только пусть и он помнит, что сегодня мне легче было бы умирать, если бы не этот новый брак, заключённый на краю могилы.
И, не задрожав, не изменившись в лице, она взяла чашу с ядом и выпила до дна.
Узнав о случившемся, Сципион забеспокоился, как бы Масинисса в припадке горя не причинил непоправимого зла себе или другим. Он тут же пригласил к себе нумидийца и утешал его и, вместе, мягко, осторожно корил. На следующий день, чтобы отвлечь Масиниссу от тяжких мыслей, Сципион собрал сходку и перед всем войском впервые назвал нумидийца царем, надел ему на голову золотой венец, подарил золотой кубок, кресло, в каком сидят римские консулы и преторы, скипетр слоновой кости, тогу и тунику триумфатора, расшитые золотом и пурпуром.
– Нет у нас, – сказал он, – почестей славнее и прекраснее, нежели почести триумфа, и Масинисса – единственный среди чужеземцев, кого римский народ считает достойным этих почестей.
И Масинисса успокоился, и воспрянул духом, и укрепился в самой дорогой для него надежде – соединить всю Нумидию под своею властью.
Сципион придвинул лагерь совсем близко к Карфагену, и совет старейшин, уже не слушая более баркидов, отрядил посольство к римскому командующему. Послы, по обычаю своей земли, простерлись перед Сципионом ниц и смиренно, униженно просили мира. Сципион выставил такие требования: вернуть пленных и перебежчиков; вывести войска из Италии и Римской Галлии (куда еще за два года до того переправился с Балеарских островов Магон); отказаться от всех притязаний на Испанию, Сицилию и Сардинию; выдать весь боевой флот, кроме двадцати кораблей; засыпать в римские житницы пятьсот тысяч модиев пшеницы и триста тысяч модиев ячменя; выплатить римскому войску двойное жалованье.
Карфагеняне решили, что важнее всего выиграть время и дождаться из Италии Ганнибала. Поэтому они согласились беспрекословно и, по желанию Сципиона, отправили послов в Рим, к сенату. Другое посольство, тайное, выехало к Магону с приказом как можно скорее возвращаться в Африку.
Послы нашли Магона на берегу моря, невдалеке от Генуи. Он был тяжело ранен в недавнем сражении, которое проиграл с громадным для себя уроном. Магон повиновался приказу сената, посадил остатки войска на корабли и пустился в плавание.
Но не успели пунийцы миновать Сардинию, как их начальник умер от раны [94].
 
Ганнибал прощается с Италией.
Примерно в те же дни прибыли послы и к Ганнибалу. Он слушал их, скрежеща зубами, едва не плача, и, когда они договорили, воскликнул:
– Так, прекрасно! Прежде меня тянули назад исподволь, оставляя без подкреплений, без денег, теперь отзывают открыто! Не римский народ победил Ганнибала, а карфагенский сенат своей ревнивою завистью. И бесславный конец Италийской войны не столько радости принесет Публию Сципиону, сколько Ганнону, который и самого Карфагена не пощадил, лишь бы разрушить до основания дом Гамилькара Барки!
Впрочем, он уже давно предчувствовал, к чему клонится дело, и держал корабли наготове. Большую часть войска, стоявшую караульными отрядами по городам Бруттия и ни к чему не пригодную, он распустил и лишь лучших, отборных солдат взял с собою в Африку. Число их могло быть и более значительным, но многие воины италийского происхождения отказывались ехать за море и в поисках убежища сошлись в святилище Юноны на мысе Лацйнии – и все до последнего были гнусно перебиты пунийцами в самом храме богини.
Рассказывают, что редко какой изгнанник так страдал, расставаясь с родиною, как Ганнибал – покидая неприятельскую землю. Снова и снова оглядывался он на берег Италии и проклинал богов, и людей, и себя самого за то, что не повел на Рим войско, залитое кровью Каннской победы, за то, что, уложив при Тразименском озере и при Каннах до ста тысяч врагов, полтора десятка лет бесплодно и трусливо топтался меж Казилином, Кумами и Нолой.