Допплер

Я велосипедист. Кроме того, я муж, отец, сын и лицо с постоянным источником дохода. И домовладелец. И еще разное. Человек, он много кто.
Да, так значит, я ехал на велосипеде. По лесу, весной. И упал. Навернулся капитально. Как известно, в лесу иногда разгоняешься. А ехать узко. Я свернул с тропы и стал по вересковой целине спускаться к такому маленькому вроде склону. И вдруг переднее колесо заклинило между двух камней, я перелетел через велосипед, ударился бедром о корень, и вдобавок велосипед стукнул меня по лбу. Сперва я лежал. Было чертовски больно. Я не мог пошевелиться. Просто лежал, как бревно, и глядел вверх, на ветки, они тихо колыхались на слабом ветру. Впервые за несколько лет кругом была совершенная тишина. Когда первая боль прошла, я испытал блаженное умиротворение. Был только лес. Привычная мешанина из разнокалиберных мыслей, чувств, планов и обязательств не мутила голову. Внезапно все превратилось просто в лес. И в мозгу не звучала ни одна из этих доводящих до исступления детских песенок. Обычно они привязываются ко мне намертво. Песенки из мультиков, которые мой сын и его приятели смотрят на видике или DVD. Песни-прилипучки, специально для того цинично сварганенные. Для моей центральной нервной системы они бремя непосильное. К тому моменту, когда я сверзился с велосипеда, я уже несколько месяцев слышал их постоянно. Они мучили меня всю зиму. Я работал, отдыхал, хоронил отца под неумолчные песенки. И уже подумывал обратиться за профессиональной помощью. Возьмем хотя бы Пингу. Это видеопингвин немецкого производства, которого обожает мой сын. Баа, баа, бабаба, баа, баа, бабаба, баба, баба, баба, баба, баба, баба, бааа, ба, ба, баа, БАААА! Песенка могла крутиться в голове сутками. А я тем временем принимал душ, завтракал, ехал на велосипеде на работу, проводил совещания, возвращался домой, заезжал в магазин, в детский сад, и так далее и тому подобное. Пингу с утра до вечера. А в другие дни это бывал Строитель Боб. О Господи. Строитель Боб, вы за это возьметесь? Конечно возьмусь! Бэм, Бэм, бэмбэмбэм, БЭЭМ! Или Телепузики. Ужас. Эти, прошу прощения за слово, тошнотворные якобы игрушки, созданные, как утверждается, британскими психологами специально для того, чтобы удовлетворять непостижимые и загадочные нужды, а также любопытство маленьких детей. На двухлетках этот адский замысел срабатывает безотказно, но куда деваться таким, как я, кому больше двух лет? Тинки-Винки! Ла-Ла! Дипси! По! Телепузики! Телепузики! Скажи При-вет! У меня возникает одно, но сильное желание — спустить всю компанию в измельчатель отходов. А паровозик Томас? Этот, может, и не так ужасен. Первые раз пятьдесят-шестьдесят. Бодро пыхтя «Туту-ту-тутуту-туту, ту-тут-тутуту, тутутуту-ту» (и так далее), он разъезжает по педантично воссозданной из коллекционной железной дороги стране, слегка напоминающей Англию, хотя всем детям известно, что на самом деле маленький паровозик Томас, счастливый и довольный, носится по острову Судур, где у него есть вагончики Анни и Кларабель, коллеги-локомотивы Перси, Тоби и Джеймс или как их там, а также вертолет Харальд, автобус Берти, бульдозер Терренс и главный контролер мистер Фуражка, как мы называем его дома, от похвалы которого не ускользнет ни одно доброе дело, совершенное его паровозами, а они только тем в основном и заняты. Вот ведь какой ты незаменимый, маленький локомотив Томас, может он, к примеру, сказать, хотя бывает и крут, как в тот раз, когда большие локомотивы загордились и отказались сами таскать свои вагоны. Только с мистером Фуражкой такие номера не проходят, не на того напали.
Но и его не было в моих мыслях, когда я валялся среди вереска. Песни стихли. И все мучительные проблемы, связанные с ванной, тоже чудесным образом развеялись. Я с трудом мог вспомнить, когда последний раз не думал о ванной. И вдруг сознание мое полностью от нее очистилось. Меня больше не донимал вопрос, надо ли нам выбрать итальянскую плитку или испанскую, матовую или глянцевую или все-таки не пожалеть денег и сделать уж стеклянную мозаику, за которую, естественно, ратовала моя жена. Уж не говорю о цвете. О нем я вообще теперь не думал. Ни о синем. Ни о зеленом. Ни о белом. Не то чтобы меня перестало волновать, какого цвета будет плитка или потолок, но мысль об этом просто-напросто покинула меня. Мне вышло помилование, освобождение от этой неотвязной суеты в голове. И смесители тоже не занимают меня, хотя по-прежнему существуют в семистах вариантах и поставляются в течение шести недель, если нам нужна хромированная сталь, и несколько быстрее, если мы согласимся на обычный вариант, но с какой стати выбирать заурядный смеситель, уж не говорю о ванне, которую нам пришлось обсуждать в день начала военных действий США и Англии против Ирака. Я помню, как меня взбесило, что теперь нужно определяться еще в вопросе войны. Это уже перебор. Как будто мало мне мороки с выбором всех этих аксессуаров для ванной. Так нате вам, теперь решай вдобавок, чью сторону принять в Ираке. Меня выводило из себя, что где-то в мире как нарочно происходят вещи, по сути полностью лишающие смысла вопрос, решению которого я отдал столько мыслительной энергии и душевных сил. Моя система ценностей перекосилась настолько, что я упорствовал в своем видении приоритетов. Много недель меня бесило, что они и не подумали подождать с началом бомбардировок, пока мы не закончим ремонт в ванной. Черт бы вас побрал, думал я. Потому как вдруг нам следовало все-таки выбрать польскую ванну, которая была существенно дешевле, а не шведскую, которая нам тоже нравилась? Или категорически нельзя поступаться качеством во имя бюджета? Тем более и за ту, и за другую модель были свои «за» и «против». То есть шведская не была однозначно лучше по всем статьям. Мы рисовали, как та и другая встанет в нашей ванной комнате, и обменивались листами с плюсами и минусами польского и шведского варианта, сидя перед телевизором, где на экране падали бомбы на Евфрат и на Тигр, и хотя мы выключили звук, но работать над дизайн-проектом в подобных условиях — такое мучение, такое психологическое напряжение, что или человек сразу принимает твердое решение: да, это действительно важно — или весь ремонт пойдет коту под хвост и семейная жизнь тоже.
И о туалете, лежа среди вереска, я не думал. Должен ли он быть со встроенным в стену бачком, как теперь модно, или нам сгодится более классическая свободно стоящая модель. Даже беседы со слесарем не тревожили меня тем вечером в лесу. Не исключая и ту судьбоносную, когда он сообщил, что по вине предыдущего слесаря дерьмо никогда не сможет падать куда ему положено, в связи с чем он намерен сию секунду решительно взломать пол и проложить трубу наново.
Все это исчезло. Я вдруг перестал думать о довольно многих вещах.
Вместо них, лежа среди вереска в плачевном состоянии и подставляя лицо весеннему солнцу, я думал о том, что отца больше нет и никогда не будет, а я его не знал толком, и когда мама сообщила о его смерти, в душе у меня ничего не дрогнуло. Он умер ночью. Внезапно. И тихо. Теперь в лесу потеря всей тяжестью легла на душу. Драматизм потери. Вот только что был человек — и нет его. Пропасть между вчера и сегодня. Это больно поразило меня, я всем существом почувствовал, что разница между этими вчера и сегодня такая всеобъемлющая и непостижимая, что рассудку остается только поднять лапки кверху и сказать: «Тут я пас». Секунду назад все было возможно: добиться того, заиметь другое — а спустя миг уже ничего невозможно ни добиться, ни заиметь, потому что время добывать и иметь вышло. Отвратительная альтернатива. В одной части конструкции все, в другой ничего. Бессилие, вызванное этими раздумьями, в сочетании с последствиями удара по голове ввергли меня в сон. Когда я вскоре очнулся, мне вспомнилось, что сказала недавно моя шестнадцатилетняя дочь. Мы сидели в кафе после просмотра в «Колизее» одной части «Властелина колец» — «Двух башен». Сама она посмотрела фильм одиннадцать раз, после чего заявила, что, если я вслух признаюсь в том, что до сих пор не видел этого шедевра, на меня начнут пальцем показывать. И что лично она не может позволить себе мириться с тем, что ее родной отец все еще не приобщен к этому эпохальному, по ее словам, событию. В свое время дочь пару недель буквально дневала и ночевала в очереди, чтобы достать билеты на премьеру. Она, ее друг, ее подружки и их дружки. Одетые эльфами. Нам пришлось выдержать несколько раундов объяснений со школой, чтобы убедить дирекцию закрыть глаза на ее столь долгое отсутствие на занятиях в разгар учебного года, но она — примерная ученица, и преподаватель английского поручился, что она легко нагонит, к тому же речь шла о Толкиене, который считается непревзойденным мастером по части разбудить любопытство тинейджеров, в общем, пусть тешится, тем более спальник у нас теплый, надежный. Тем не менее. В фильме есть эпизод, когда у очень нехорошего человека Сарумана (к слову сказать, как две капли воды похожего на ныне покойного седовласого и седобородого лидера движения «Хамас», который из инвалидного кресла писклявым голосом клятвенно заверял мир, что палестинцы все равно ни за что никогда не сдадутся) весьма драматичным образом разрушают башню и копи — в тот момент, как он послал так называемых орков (гадких уродцев вроде троллей, которых он до этого долгое время держал при себе и прикармливал) истреблять все, что есть в мире хорошего. Под обух Сарумана подводят некие живые деревья, которых хоббиты подговаривают ввязаться в бой. Среди прочего они разрушают плотину, так что вода разливается и наносит Саруману огромный урон. Выходя из кино, я имел недальновидность высказаться в том духе, что на строительство новой башни у Сарумана уйдет немало времени. Дочь смолчала, но в кафе вошла с бешеным блеском в глазах. Мне было, конечно, любопытно, какая муха ее укусила, хотя не могу сказать, чтобы я боялся услышать то, что она, по-видимому, собралась мне высказать. Для меня она существо столь непостижимое, что я в любой момент готов ко всему буквально. Девочки-подростки всегда казались мне загадочными, даже в ту пору, когда мы были ровесниками. И с годами расстояние между нами только увеличивалось, что естественно, а теперь вот у меня подросла собственная дочь и, судя по дальнейшим событиям того вечера полугодичной давности, в наши дни загадочность отроковиц достигла заоблачных высот. Возьми то, чего не может быть, помножь это на самое большое число, которое в силах себе представить, и как раз получится моя дочь, так бы я ее обрисовал. Мы зашли в кафе, сели.