Реквием по пилоту

— Джон, ты знаешь, что я об этом думаю. Потом, она слишком высокая.
— Это не аргумент. Кстати, пиредровская дочка ничуть не ниже, вот уж башня так башня. Я понимаю, что длинные ноги у девушки — это красиво, но все хорошо в меру. Не знаю, как она влезает в машину, но на мотоцикле ты ее точно не увезешь.
Тут уж Эрликон не мог сдержаться:
— Джон, ты знаешь, ты не любил… это не то, что ты думаешь, это больше; она для меня… Она для меня — другой уровень, другая жизнь. Инга там живет постоянно, а я только пытаюсь… Короче, это как чудо.
Однако маршал считал себя авторитетом и в подобной психологии.
— Может быть, я и не любил по-твоему, но кое-что повидал. Любовь в отношениях мужчины и женщины — дело десятое. Да, с нее все начинается, но сколько она длится? Год? Полтора? Любовь — это стартовый двигатель ракеты: гром, треск, и мы на орбите. Но вот все отгорело, и, если не включатся маршевые двигатели, твоя ракета грохнется обратно; мало того — сгорит.
— Что же это за маршевые двигатели?
— Уважение, взаимопонимание, общие интересы. Ну какие у тебя могут быть общие интересы с этой бандитской дочерью, которая, как говорят, еще и ведьма, каких мало? Слышал о яблоке и яблоне?
— Джон, ты не любил.
— Опять я не любил. Хорошо, поговорим о любви. Знаешь правило одиннадцатого шага?
— Нет никаких правил.
— Есть. Вот слушай. Представим, что мужчину и женщину разделяют двадцать шагов. В широком понимании. Так вот, ты должен сделать свои десять шагов и остановиться. Если она там тебя не встретила, не делай одиннадцатого — потом придется делать двенадцатый, тринадцатый — и так всю жизнь, и будет это не жизнь, а муки.
— Джон, это арифметика какая-то.
— Это высшая математика. Ты положишь на свою страсть жизнь, а для нее это — мимолетный эпизод. Ради двух минут ты рискуешь угробить свою судьбу и лезешь голым задом к волку в пасть. Есть такое понятие — рентабельность.
— Я не бухгалтер.
Но когда на маршала находила стихия проповедничества, его трудно было унять.
— В старину бывали такие брошенные угольные шахты — хотя уголь там еще был, и неплохой. Загвоздка в том, что один вывоз пустой породы обходился дороже, чем все предприятие. Понимаешь, о чем я говорю?
— Когда добывают золото или уран, с расходами не считаются.
— Нет, ты точно сошел с ума. Уран и золото добывают роботы или каторжники. Каторжники! Вот и с тобой будет то же, а может, и похуже, если не выкинешь эту дурь из головы!
— Знаешь, Джон, — тут Эрлен сел на своих подушках, — я читал в детстве сказку про бумажную рыбу. Она однажды добралась до стакана с водой и, конечно, погибла в нем, но зато хоть сколько-то времени она по-настоящему плавала. Ты меня понимаешь?
— Рыба у него в стакане плавала, — чуть позже мрачно сказал Кромвель Вертипороху — этот обмен притчами маршалу очень не понравился.
— Что? — изумился механик. — Какая рыба?
— Рыба такая, что околдовали нам парня и боком ему выйдет эта Инга.
— Любовь… — благожелательно протянул Вертипорох.
Маршал приставил ему к носу призрачный палец:
— Мне эта любовь подозрительна… Слушай, команда будет такая: я в ангар, ты сиди в предбаннике и гляди в оба. Если будет выбор стрелять или нет, стреляй. Я буду через полтора часа.
По причине такой вдохновляющей беседы Одихмантий страшно растерялся, и его прошиб холодный пот, когда снизу, с пульта, позвонили и сообщили, что Эрликона хочет видеть некая Ингебьерг Пиредра, и пилот немедленно распорядился ее впустить. Механик приоткрыл рот, растопырил руки и оглянулся, словно прикидывая возможность бежать во все стороны одновременно — ему захотелось и срочно позвонить в Ванденберг, и остановить Ингу, перекрыв коридор, и засесть с пистолетом под кроватью. Остановился он на самом нейтральном варианте: сел у окна между палатами и стал смотреть во все глаза, приминая бороду холодным стеклом.
Эрлен полулежал, полусидел, раскинув по белизне лечебного кресла черные кудри; на нем была все та же майка «Штат Мичиган», все те же спортивные брюки, а на голове — большущие наушники, через которые «Порги и Бесс» сотрясали барабанные перепонки. Переживания Вертипороха Эрликона никак не коснулись, а весть от Инги вызвала примерно те же ощущения, что и «плоский штопор» с удалым маршалом, и привычный огненный кулак ударил под грудину. Он содрал наушники — герои Гершвина смолкли на полуслове, и засомневался: вставать или оставаться в лежачем положении — как-никак он был больным, а это давало определенные преимущества. И тут в вытянутом восьмиграннике коридорного окна показалась Инга. Она улыбнулась, постучала пальцами по стеклу и через три секунды появилась в дверях.
Что чувствовал Эрлен, описать невозможно. Его обуял одновременно и ужас, и восторг. Вид Инги потряс его, как разрыв гранаты. Что там говорить о глазах, бровях и губах! С каждого волоска пепельной гривы («смотри-ка, у нас с тобой волосы одинаковой длины!»), с каждой складки салатного сафари летели стрелы Амура, будто дерзкий греческий мальчишка завербовал себе в подмогу полчища Чингисхана.
Несколько минут разговор шел довольно странно и сумбурно: Эрликон что-то отвечал, не особенно осознавая что, и сам не слышал или не понимал, что же такое говорит; затем общими усилиями семь красных роз водрузили в не слишком эстетичную, зато объемистую медицинскую посудину с мерными делениями, потом Инга засмеялась, положила свою загорелую, звенящую серебром руку на руку Эрлена и сказала:
— Собирайся. Я тебя похищаю.
В этот момент подслушивавшему у окна Вертипороху сделалось дурно. Сначала он бросился к дверям, желая как-то распорядиться, чтобы Эрликона не выпускали; не добежав, он кинулся обратно, решив, что лучше вывернуться и задержать Ингу, но эта мысль его почему-то испугала, и он вновь ринулся к выходу, теперь уже надеясь перехватить самого Эрлена. Призраки убийц из кромвелевских предостережений маячили у него перед глазами, от душевного напряжения механик снова забыл закрыть рот, и длинная струйка слюны устремилась к полу; руки Одихмантий держал так, словно вот-вот собирался ухватить мифического быка за рога. Он сам, как распаленный бык, помчался по коридору, по какой-то своей логике вознамерившись поймать Эрлена на лестнице, и буквально проскочил сквозь возвращавшегося быстрым шагом маршала.
— В чем дело? — спросил Кромвель. — Пожар? Мафия?
— Да! То есть нет! — шепотом произнес Вертипорох. — Джон, она его увозит!
Секунду Дж. Дж. смотрел на механика остановившимся взглядом, затем скомандовал:
— Без паники. К телефону.
Телефон стоял за соседней дверью. Стуча тупо срезанным ногтем по пластмассе, Вертипорох набрал номер уже известной мадемуазель Делорм — той, что предупредила приятелей о приезде звонаревских профессионалов; это был первый из двух телефонов, оставленных Скифом, и оба Кромвель заставил свой экипаж выучить наизусть.
После минутной заминки включился автоответчик и промурлыкал, что мадемуазель отбыла в отпуск и просит оставить информацию до ее возвращения. Маршал и механик бессмысленно уставились друг на друга.
— Крути дальше, — приказал Кромвель.
Второй телефон был секретным и имел выход прямо в какой-то закрытый секретный канал Института Контакта. Пользоваться им Скиф разрешил только в самом крайнем случае.
Здесь тоже поначалу воцарилось молчание, показавшееся вечностью, и после него механический голос объявил, что линия заблокирована, и посоветовал связаться по коду.
Никакого кода ни Кромвель, ни Вертипорох, естественно, не знали.
— Вот, значит, как, — проговорил Дж. Дж., дико улыбаясь в пространство. — Ай да Скиф. Вот как… Что стоишь? — неожиданно зашипел он на Вертипороха.
— Быстро флягу, НЗ, бинокль — и вниз, в гараж. Мотоцикл на ходу?
— А? Да, на ходу. Может, лучше возьмем больничный «бьюик»?
— Какой «бьюик», спятил, у нее спортивный «бугат-ти»! «Бьюик»… Живо!
Небывало жаркое бабье лето стояло над Стимфалом. Строго говоря, зимы в ее северном понимании тут не существует, но горы да ветвь арктического течения, к ноябрю задувал ветерок, из-за которого на море начинает штормить, а еще раньше стимфальская публика достает из шкафов плащи; в декабре же и мокрый снег не такая уж диковина. Но в этом году в начале октября природа решила задержать лето на плоскогорьях. Табун северных антициклонов заплутал где-то на океанских просторах, и вечер первого понедельника нового месяца выдался не просто теплым, а по-июльски душным. Прорезая все более густеющий поток машин, дедушка-"харлей" нагонял кроваво-красный приземистый «бугатти». 'Струи морского воздуха трепали рыже-гнедую шевелюру Димы и делили на разные пряди его бороду. Механик хотел надеть шлем, но Кромвеля уже охватил боевой дух, и маршал с чувством укорил соратника: